Тропа обреченных

Присев, Гринько протиснулся в узкий мерзлый проход и на четвереньках проник за дверцу. В прихожке-подсобке оказалось свободнее, тут можно было встать во весь рост — не удавалось это сделать лишь длинноногому Дмитро. В жилом отсеке с приходом связного Сороки стало тесно. Сейчас тот сидел на полу возле небольшого, наподобие табурета с высокими ножками, стола, развлекая лежащих на широких нарах охранников Зубра Дмитра и Алексу:

— …А толстая мне говорит: «Я вечером думала, приласкаешься ко мне…»

Вошедший Гринько жестко посмотрел на Сороку, гаркнул:

— Хватит о бабах! Выгоню тебя, Петро, в холодный лаз до вечера!

Сорока вскинул к плечу открытую ладонь: молчу! При этом желваки на его скулах мгновенно собрались, напряглись, выдавая истинное отношение связника к замечанию. Он приметил, как тут же сошла улыбка с тощего лица костлявого Дмитро, как прикрыл глаза пухленький подросток Алекса, еще не познавший девичьего поцелуя, но уже погубивший не одну человеческую жизнь.

— О Марии дозволяю рассказать, к жене брата не присмолился, надо думать? — прищурился Гринько, хихикнув нутром, так что колыхнулся ремень на животе, и вдруг остыл, спросив: — Она-то, надеюсь, не угодила за энкавэдэшный забор?

Петро свел густые, побритые поверху брови, от неожиданности соображая, что от него требуется. А потом ошарашил новостью:

— Заборчик-то, друже Зубр, сменился. Неужто Артистка не известила там в бумагах, которые принес?

— Как сменился? — Гринько, сидя, отодвинул коптилку и взял со стола скрученное в трубочку донесение. — Ты отвечай; что тебе до бумаг, когда спрашиваю?

— Так и сменился. Был энкавэдэшный, стал эмгэбэшный. С эмгэбэ нам теперь предстоит дело иметь. Тесная будет дружба, черт бы их побрал!

— Ну будет! Запел… — склонился над привезенными Сорокой бумагами Гринько, сразу отыскав заинтересовавшую его подробность. «…В областном управлении МГБ появилось двое новых работников, они изучаются… В Теремновском районе разместилось воинское подразделение, с его участием чекисты провели в Лышенском лесу прочесный поиск против одной из групп Ворона. Сам он вместе с пятью братами погиб».

Гринько даже вскочил на ноги от неприятной новости, ему захотелось бежать куда глаза глядят. Но ни вылезти наружу, ни тем более уйти средь бела дня было нельзя, крайне опасно. Оставалось взять себя в руки, что он и сделал было, как вдруг Сорока, не ведая о возникших у встревоженного начальника мыслях, поделился:

— Боголюбы проезжал, много военных там видел, грузовых машин… Дальше хода нет, вроде как застряли.

— Куда хода нет? — дернулся к нему Гринько. — Почему не выяснил?

— Да их повсюду понаехало, военных-то, не мне же считать.

— А с чего ты решил, что эти, в Боголюбах, застряли? — не мог скрыть обеспокоенности Гринько.

— Топчутся без дела, не квартируются, походная кухня дымит.

Гринько утер лицо рукавом, простуженно прокашлялся, хрипловато бросил:

— Была бы у меня должность «директора паники», я бы тебе ее пришпилил. Хотя сорока тоже птица вредная, ты идешь, а она будто знает, куда путь держишь, наперед залетает и орет на всю округу.

— К чему это вы мне, друже Зубр? — явно обиделся связной, и желваки на его скулах напряглись, подрагивая.

— Да ты не обижайся, друже Сорока, я ж шуткую. Хоть, давай кличку твою заменим, не нравится она мне.

— Меня в детстве Сорокой дразнили.

— Тем более. Кто же созвучно своей фамилии — Сорочинский — выбирает псевдо? Давай мы тебя Барометром будем звать.

— Это в честь чего именно Барометром? — очень удивился связной.

Гринько хмыкнул:

— Плохую погоду всегда предсказываешь.

На нарах засмеялись, и Зубр прикрикнул на Алексу:

— Ты что ногами дрыгаешь? Развеселился, пустая твоя макитра! Есть хочу!

Парень мигом оказался в подсобке, стало слышно, как он заширкал ножом об нож.

— Что же передать Марии… то бишь Артистке? — спросил Сорока, не привыкший, да и не любивший величать Марию — жену брата — по псевдониму. Он уже разок получил замечание Гринько на этот счет, грешным делом подумав тогда, что тот неравнодушен к обаятельной женщине с артистической натурой. Сорока и сам другой раз дивился и не различал, где Мария сама по себе, а где играет роль, причем проявляя при этом поразительную смышленость.

— Подумать надо… — уклонился от ответа Гринько. Но после паузы сказал в раздумье: — За войсковыми стоянками день и ночь надо следить, они скорей выдадут намерения… И за чекистами — само собой…

Поел Гринько одно сало с размоченным сухарем. Жевал скучно, лениво. Думал о чем-то. А потом лег на нары, сказал ворчливо:

— Храпишь ты, Барометр, по-страшному и фыркаешь, как мерин. Всю ночь не спал… под утро чекисты приснились. Ты там не приволок за собой хвоста?

Он не ждал ответа и вскоре захрапел. Прилег и Сорока. Но спать не хотелось, в душе не прошла обида от испытанного унижения. Захотелось побыстрее уйти из этого склепа. Взгляд его остановился на преспокойно игравших в карты Дмитре и Алексе, подумал: «…Ждут весны, а весной подцепят пулю в лоб, а то и раньше… Что это я в самом деле такое предсказываю? Правда, хреновый «барометр».

Когда Сорока проснулся, Зубр, к его удивлению, уже стоял в полупальто и черной папахе.

— Сиди тут, Сорока, до «черной тропы», дальнейшие указания пришлю с Дмитром, — властно распорядился надрайонный проводник.

Снегопад, кругом тихо, покойно. До сумерек было еще далеко. Гринько умышленно вышел несколько пораньше, чтобы не спеша переправиться к дороге и успеть вовремя к подходу лошади. Он ловко взобрался по наклонной жердине на дереве — нельзя оставлять на снегу следов — и подал знак рукой Дмитру, чтобы тот шел за ним.

Досадное зло взяло связного Сороку почему-то в тот момент, когда долговязый Дмитро неуклюже начал взбираться по жердине наверх и чуть было не сорвался с нее возле самого дерева, если бы не подхватил его сильной рукой Гринько. Жердину они перекинули на соседний дуб.

«Трус ты! — мысленно прокричал Сорока в спину Гринько. — А еще Зубром называешься… И зачем я тебе об этих войсках рассказал? Вот ты чего испугался: как бы сюда не нагрянули… Получается, мы погибай… У-у, так бы и всадил пулю в твою спину!»

3

Самолет качнулся, пошел на снижение.

Генерал-майор Поперека посмотрел в иллюминатор, сказал вдруг:

— Зима дает отдых и возвращает молодость! — И на вопросительный взгляд Киричука добавил: — А для бандитов в схронах зима губительна, после нее они как истощавшие вконец клопы. Однако с двух-трех заходов их не изведешь…

«Вон о чем он, Михаил Степанович», — подумал Киричук, несколько удивившись тому, что один из руководителей Министерства госбезопасности Украины определенно не знает, с какого захода можно окончательно покончить с оуновцами. Так он и сказал Попереке.

— Прыткий какой, — басовито густо отозвался тот и предложил: — Не возражаю, если конкретно скажешь, сколько тебе нужно сделать заходов, чтобы определенно доложить, что с оуновскими бандами в Волынской области покончено. — И тут же перешел на официальный тон: — Ориентирую на борьбу серьезную.

— Это ясно, товарищ генерал. Одного понять не могу: что ОУН думает о себе и на что рассчитывает? Не такие же они глупые, чтобы не знать, что их ждет.

— Азартный игрок всегда на что-то надеется, тем более когда идет ва-банк, — подметил Поперека.

— Чем же тогда больше страдают оуновские верхи: недальновидностью, тугоумием или, наконец, отчаянием обреченного, порождающим жестокость? — увлеченно продолжал докапываться Киричук.

— Всем сразу, Василий Васильевич, страдают, а держатся-то, считай, подогревом новой гнусной надежды, — четко заключил Поперека, тряхнувшись от толчка приземлившегося самолета.

— Какой такой «гнусной надежды»? — не понял Киричук. — Их жданки развеяло в пыль, в прах задолго до мая сорок пятого. Или прошлое их ничему не научило, к новому хозяину ластятся?