Страница 16 из 27
В 1906 г. городскую Россию поразила продолжавшаяся до самой войны «эпидемия» самоубийств, которая воспринималась как особенно тревожный симптом исторической болезни России[114], признак того, что российское общество «расколото», «погружено в хаос», «изуродовано», «неуправляемо», «больно» и «зашло в тупик». Некоторые авторы возлагали вину на недавние «травматические» события: русско-японскую войну, Кровавое воскресенье и революцию 1905 г., восстания, терроризм и государственные репрессии[115]. Впрочем, большинство комментаторов усматривало существование более глубокой «болезни», которую они приписывали эпохальным историческим переменам – в первую очередь урбанизации и индустриализации[116]. Религиозные авторы объясняли самоубийства утратой веры и уверенности в завтрашнем дне, пришедших вместе со светским модерном[117]. Но и светские авторы высказывались в том же ключе. Казалось, что многие люди не в силах вынести глубокого противоречия между ростом желаний и «будничною действительностью»[118]. Некоторые авторы видели в самоубийствах нечто вроде протеста: самоубийцы собственной смертью свидетельствовали об ущербе, который причиняет человеческому духу «жизнь, какова она есть»[119]. Большинство людей реагировало на это разочарование реальностью более скромно, впадая в пассивный пессимизм. Некоторые, включая таких революционеров, как Ленин, отнюдь не считавших, что история больна или блуждает в потемках, призывали к отваге и вере в лучшее будущее. Многие, как мы уже видели, избирали поиск удовольствий, что журналисты сплошь и рядом воспринимали как «пир во время чумы», «безумный танец на краю пропасти»[120]. И в августе 1914 г. Россия вместе со всей остальной современной Европой бросилась в эту пропасть.
Начало общеевропейской войны в августе 1914 г. на какое-то время заглушило политическое и социальное недовольство: мысли и чувства русских людей обратились на врагов – немцев и австрийцев, а также на многочисленных этнических немцев, живших и работавших в России. Однако патриотическое единство, пусть оно и опиралось на опасную угрозу российскому «отечеству» (как регулярно твердила пропаганда), не имело глубоких корней и потому оказалось недолговечным в условиях продолжительного конфликта, предъявившего беспрецедентно суровые требования к населению страны и ее экономике. Вообще говоря, генералы и чиновники все так же восхваляли смелость и праведную самоотверженность российских солдат, а также неослабевающую поддержку, которую им оказывали все уровни общества. Но, по мере того как продолжалось кровопролитие, все больше людей начинало задумываться над тем, стоят ли страдания такой цены и в чьих интересах ведется война.
Всего за пять первых месяцев войны почти 400 тыс. русских мужчин рассталось с жизнью и почти миллион был ранен, и эти ошеломляющие потери продолжали расти. С весны 1915 г. армия отступала. Хаотическое бегство, грабежи и дезертирство уже не были чем-то необычным. К концу первого года войны российские потери достигли 4 млн человек, взятых в плен, раненых или убитых. В 1916 г. ситуация на фронте улучшилась; армия даже добилась ряда скромных успехов, хотя и ценой больших потерь. Тем не менее война по-прежнему поглощала материальные и человеческие ресурсы страны, причем не только на фронте. Уже в 1915 г. наблюдались зловещие признаки того, что экономика страны не выдерживает бремени военных запросов – в первую очередь выражавшиеся в нехватке продовольствия и росте цен. Все более уязвимой становилась армия. По словам видного историка российских вооруженных сил в годы Первой мировой войны, растущий кризис морального состояния «имел своим принципиальным источником полную утрату надежды на то, что бойня когда-нибудь кончится, что страна получит что-либо, похожее на победу»[121]. Несмотря на то что забастовки были запрещены, их число с середины 1915 г. стабильно возрастало, в том числе и в столице страны, Петрограде. Но в большинстве своем люди старались просто пережить войну, думая лишь о том, когда и как все это кончится. Должностные лица, ответственные за поддержание общественного порядка, опасались, что терпение народа вскоре кончится. В октябре 1916 г. в докладе петроградского охранного отделения содержалось открытое предупреждение о бунтарских настроениях «озлобленных тяготами повседневного существования низов населения империи»[122].
Многие либерально настроенные россияне относились к войне как к национальному кризису, доказавшему необходимость полноценного участия общественности в политической жизни. Государство в какой-то степени приветствовало организованную гражданскую деятельность, направленную на содействие экономической мобилизации и на уход за ранеными солдатами. Власти даже признавали большое значение таких национальных ассоциаций, как Военно-промышленный комитет, во главе которого стояли видные промышленники и общественные деятели, а также Земский союз и Союз городов, представлявшие на национальном уровне местные органы сельского и городского самоуправления. Однако правительство, исходя из своих политических принципов, предпочитало мобилизовать страну при помощи собственных структур. Николай II демонстративно отказывался сотрудничать с большинством думских депутатов, желавших, чтобы царь больше считался с ними при назначениях на министерские должности. Либералы и многие консерваторы надеялись спасти политический строй, реформировав его. Царь же, наоборот, был намерен не подпускать к власти даже тех, кто высказывался за более значительное влияние общественности на правительство. Казалось, что своими назначениями на высшие должности царь специально старался раздразнить либеральное общество. Особое возмущение вызывала все большая зависимость царя от его жены-немки и их духовного наставника Григория Распутина, влияние которых выросло после того, как царь объявил себя главнокомандующим и отбыл на фронт. Влияние Распутина и в реальности было весьма пагубным, но еще сильнее его усугубляли всевозможные слухи, в том числе о сексуальной связи между Александрой и Распутиным. «Министерская чехарда» – частые отставки министров (иногда производившиеся по совету Александры и Распутина) и их замена людьми, все менее и менее способными сыграть какую-либо положительную роль и нередко все менее и менее компетентными, представляли собой один из множества признаков того, что гражданское общество и самодержавное государство находятся на опасном распутье. Убийство Распутина, организованное в декабре 1916 г. представителями правой и монархистской элит, надеявшимися спасти династию и Россию от неминуемой катастрофы, не сумело предотвратить несчастья и, возможно, лишь укрепило нежелание Николая и Александры идти на какие-либо уступки или хотя бы признать глубину кризиса. То, что надвигается взрыв, было ясно едва ли не всем, кроме них. В октябре 1916 г. священник и консервативный деятель Иван Восторгов писал: «Мы катимся по наклонной плоскости. Под нами зияющая бездна. А в государственной жизни зреют беспорядки и волнения. Революция изготовилась до последнего бантика, а контрреволюция где? Ее не видно. В кровавом зареве закатываются дни наши»[123].
Газеты были полны вестями о войне: ежедневными корреспонденциями о событиях на фронте, официальными заявлениями и патриотическими комментариями. О том, как война освещалась в крупных газетах, можно получить представление, вслед за Луизой Мак-Рейнольдс изучив видную московскую ежедневную газету «Русское слово», хотя ее подход был чуть более либеральным. Газета приветствовала войну с едва ли не мессианской верой в то, что она станет историческим сражением с авторитарным милитаризмом, демонстрировала враждебность к Германии (и к немцам) как к варварской военной цивилизации, принесшей в мир жестокость, выказывала оптимизм и утверждала (согласно либеральной точке зрения), что для успеха необходимо национальное единство, которое требует того, чтобы самодержавная монархия наделила более широкими полномочиями общественные институты и Думу[124]. Разумеется, журналисты понимали, что им удастся сказать не больше того, что потерпит правительство, а военные цензоры пристально следили за печатью, наблюдая за тем, чтобы та не переступила этих пределов. Но оптимизм на страницах газет, по всей видимости, носил неподдельный характер и порой выливался в напыщенную риторику на тему об историческом моменте. Даже мрачной осенью 1915 г. автор передовицы в одной из петроградских газет утверждал: «Мы живем теперь во время великих возможностей. Под гром орудий… Россия, как организм, полный жизненных соков, находит силы, чтобы приступить к излечению своих внутренних язв»[125]. Некоторые журналисты осторожно выражали беспокойство в отношении будущего, по крайней мере признавая, что общественность испытывает тревогу. Например, в обзорной статье о литературе и искусстве военного времени описывались «боль» и «полная безнадежность»: «холодом и тленом веет почти от всего»[126]. Однако самым распространенным настроением военных лет, отражавшимся в прессе, были не смелая уверенность и не мрачное отчаяние, а неопределенность. Если эти годы и были исторической эпохой, то их направление и последствия представлялись далеко не очевидными.
114
См. также: Susan Morrissey, Suicide and the Body Politic in Imperial Russia (Cambridge, 2006), chs. 10–11.
115
Жбанков. Современные самоубийства //Современный мир. 1910. № 3. С. 27, 29,40, 53.
116
Розенбах. Причины современной нервозности и самоубийств //Петербургская газета. 26.04.1909. C.3.
117
К самоубийствам молодежи //Церковный вестник. 1910. № 12 (25.03). С. 362; Современность и думы//Церковный вестник. 1913. № 31 (1.08). С. 948; Трагедия современной культуры //Церковный вестник. 1914. № 27 (3.07). С. 811.
118
О. Гридина. Смерть ответила! // Газета-копейка. 5.03.1910. С. 3.
119
Н.Я. Абрамович. Самоубийство // Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей. М., 1911. С. 113.
120
См.: Л. Галич. Мысли: Научный оптимизм и мещане // Речь. 11.07.1907. С. 2; Скиталец. Вавилон на час // Газета-копейка. 2.01.1911. С. 4–5; С. Феленкин. Наша молодежь // Газета-копейка. 8.02.1910. С. 3.
121
Allan Wildman, The End of the Russian Imperial Army, i. The Old Army and the Soldiers’ Revolt (March-April 1917) (Princeton, 1980), 106.
122
Доклад петроградского охранного отделения особому отделу департамента полиции, октябрь 1916 // Красный архив. 1926. № 17. С. 4–35.
123
И. И. Восторгов – Н. Х. Зайончковскому, 4.10.1916. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1056. Л. 692. Цит. в: М. Лукьянов. Первая мировая война и дифференциация российской правой, июль 1914 – февраль 1917 г. Готовится к печати как: “The First World War and the Polarization of the Russian Right, July 1914–February 1917,” Slavic Review (Winter 2016).
124
McReynolds, The News, 259-68, где анализируется «Русское слово» с июля 1916 г. по январь 1917 г.
125
Городское дело. 1915. № 15–16 (1-15.08). С. 799.
126
М. Неведомский. Что сталось с нашей литературой //Современник. 1915. № 5. С. 254.