Всегда живой

Ничего этого, пока шел бой, сделать было невозможно. Сражение длилось целый день, но самонадеянность немцев их погубила; зажатые между лагерем и спасительным лесом, не все они смогли вырваться из римских тисков.

Перед самым закатом, когда сражение стихло, Марка прооперировали.

Легионы вернулись в лагерь лишь ночью, но и эта победа далась римлянам тяжелой ценой, раненых и убитых оказалось больше, чем накануне. Живым, измотанным до крайности, хотелось просто лечь и сдохнуть, и только победа давала еще какие-то силы. Еды уже не было, для большинства ночь прошла в полузабытьи, но даже этот полуобморок оказал живительное действие. Утром все поняли: немцев нет, дорога на Рейн открыта, они спасены.

В то время, как Цецина и его легионы бились с немцами, жителей левого берега охватила паника. Пошел слух, что римские войска окружены и обречены, огромные толпы германцев идут в наступление и собираются вторгнуться в Галлию. Паника была столь сильна, что даже принялись разбирать мост через Рейн. Только Агриппина остановила паникеров. Она фактически взяла на себя в те дни обязанности военачальника. Организовывала оборону, охрану моста, выслала на тот берег охранение, чтобы предупредить о подходе немцев. И какая же радость была у всех, когда пришло известие, что неприятель разбит, легионы вырвались из окружения.

Агриппина сама вышла встречать войска на тот берег. В обозе, в одной из телег, вместе с другими ранеными ехал Марк, он все еще был без сознания.

Товарищ память

– А что было потом? – спросила Фелиция, нежно касаясь кончиками пальцев углубления на виске.

– Очнулся через неделю, сначала не понял, кто я, где я. Было такое ощущение, что я только что родился. Но постепенно стал вспоминать, потом смог есть, ходить, в общем, оклемался где-то месяца через четыре.

– Хорошо, что все прошло без последствий, а то я видела людей с такими травмами, они натурально в животных превращаются, ничего не соображают, их в ямах держат, еду кидают, или вообще перестают следить, они куда-нибудь уходят и с концами.

– Да как тебе сказать – без последствий… – Марк задумался, говорить или не говорить. – С одной стороны, могло быть и хуже, я действительно выжил чудом, но напрочь забыл свое детство, юность, кто мои родители, где родился, где учился. Помню себя только с того момента, как оказался на службе, да и то не с самого начала…

– Так тебе что, не могли рассказать? – искренне удивилась Фелиция.

– Я не мог спрашивать, понимаешь, это трудно объяснить…

На самом деле ничего трудного не было, Марк просто боялся показать, что потерял память, боялся быть уволенным из армии в неизвестность. Деньги, земельный участок, пособие по инвалидности – он бы не умер с голода. Но он был не уверен не только в реальности того, что его окружает, он был не уверен в себе, не уверен в том, сможет ли принимать самостоятельные решения, разумно распоряжаться своей жизнью, в конце концов, сможет ли просто выжить, будучи предоставленным самому себе.

Тогда он был страшно напуган, ему казалось, что его на этом свете практически не осталось, он чувствовал себе книгой, из которой выдрали первые сто страниц. Он был тряпичной безвольной куклой, лежащей где-то на пыльной полке. Будто из него вынули все кости и теперь ему не на что опираться внутри себя и приходится искать опору вовне. Кукла оживала только тогда, когда ею начинали играть дети. Марк чувствовал, что живет только тогда, когда общается со своими солдатами, выполняет приказы, приказывает сам, подчиняется распорядку дня, участвует в одном большом общем деле.

Ему требовалось каждый день, каждый час, каждую минуту подтверждать свое существование, убеждаясь, что его по-прежнему зовут Марк, что он центурион пятидесятой центурии первого легиона, что он когда-то усмирял бунтующие рейнские легионы вместе с Германиком, что он когда-то спас бывшего консула и за это ему дали офицерское звание, что он сражался с немцами и был тяжело ранен, но выжил и по-прежнему в строю.

Придя в себя, Марк не сразу смог оценить ущерб от ранения. В голове стоял непрерывный шум, и какие-то голоса говорили на непонятном языке, а действительность открывалась постепенно, причем совершенно неравномерными порциями. Сначала была темнота, будто его поместили в глухой плотный кокон или завернули в одеяло. Он не чувствовал ни себя, ни мир вокруг – только темнота и тишина. Но потом из-за плотной преграды стали доносится звуки, проступали какие-то предметы, назначения которых Марк не понимал. Он очень удивился, опознав однажды в этом предмете руку, держащую чашку с водой. К этому моменту занавес, скрывший его от мира, был уже не так плотен, теперь сквозь него проникали и запахи, а звуки стали резче и четче, и он понял, что это называется словами, только он не знал, какие это слова, каково их значение. А потом он почувствовал свое тело, и пришла боль, и ничего не было, кроме боли.

А когда боль прошла, то он узнал, что все части, составляющие его тело, находятся на своих местах. Руки вроде работали, ноги тоже слушались, но вставать он не мог, первая робкая попытка принесла такую тошноту и головокружение, которые он не испытывал даже в самый жестокий шторм на море: кровать, пол и вообще весь мир при малейшем движении начинали скользить из-под него с такой скоростью, будто он падал с высоченной горы. Только на третий день ему удалось перевернуться на бок и зафиксировать себя в пространстве, уцепившись взглядом за столик.

Впервые захотелось есть. Он позвал медсестру, она принесла какую-то жидкую кашу, вкус которой он не ощутил, но понял, что рука с чашкой воды, впервые раздвинувшая занавес, была ее. Пока Марк ел, медсестра рассказала, что его несколько раз навещал Понтий Пилат и очень сильно беспокоился о нем, и уехал, хотя его срочно отзывали, только когда Марк пришел в сознание и смог с ним поговорить. Марк ничего этого не помнил, ни Пилата, ни разговора с ним, но об этом медсестре не сказал, пробурчав, что помнит, но смутно. Медсестра стала рассказывать, какой Пилат видный и знатный мужчина, как он ей понравился, какой он заботливый и надежный, вот везет же его жене.

Говорил Марк с трудом, слова в его голове превратились в кашу, наподобие той, что ел сейчас, и из этой однородной расплывающейся массы сложно было выудить нужные. Многие он забыл, особенно это коснулось существительных. «Оставил то, что пишут?» – спросил он медсестру, не в состоянии вспомнить слово «письмо». Медсестра уставилась на него, не понимая, что он хочет, ожидая пояснений, но Марк повторил уже сказанное и попытался изобразить жестом процесс писания. Наконец-то она догадалась: «Нет, письма тебе не оставил, но оставил деньги на лечение, они у меня, так что не бойся, выхожу».

Об уходе и лечении с момента возвращения сознания центурион как-то не удосужился подумать. Речь зашла о деньгах, и он вспомнил: «А мои?» Тут медсестра была догадливее и сказала, что деньги Марка у казначея легиона, насчет чего есть расписка, она в вещмешке, а вещмешок под головой, так что когда выздоровеешь, можешь спокойно их забрать. Марк не чувствовал, на чем он лежит, потянулся к вещмешку, но оказалось, руки слушались его не так хорошо, как он себе представлял. Медсестра, увидев его безуспешную попытку дотянуться, замахала руками, мол, я сама, придержав голову центуриона, положила скатанное в рулон шерстяное одеяло, достала мешок, принялась его развязывать, борясь с неподатливым узлом, Марка от этих телодвижений снова затошнило. «Потом», – прошептал он и едва не отрубился. Медсестра хмыкнула, пожала плечами, мол, как хочешь, вернула мешок на прежнее место.

Голоса внутри головы явно давали какие-то советы, диктовали инструкции, но понять, что они требуют, он не мог. И может, к лучшему. Иногда ему казалось, что и разговоры соседей происходят на непонятном языке. Не сразу он понимал и медсестру, так что той приходилось несколько раз повторять одну и ту же фразу.