Там, за гранью

Из– за работы Феликса они должны были жить неподалеку от столицы, однако Тихий океан лежал чуть дальше чем в пятистах километрах к западу. Это было восхитительно -упаковав ленч, добраться до побережья с таким расчетом, чтобы хватило времени вволю поплавать, долго, лениво, с наслаждением поваляться, а затем перекусить.

Феликсу хотелось понаблюдать за реакцией мальчика, когда тот впервые окажется на морском берегу.

– Ну вот, сын, это и есть океан. Как он тебе нравится?

Теобальд хмуро уставился на прибой.

– Хорошо, – неохотно согласился он.

– А что не так?

– Вода. Она как будто больная. И солнце должно быть там, а не с этой стороны. И где большие деревья?

– Какие большие деревья?

– Высокие, тонкие, с такими кустами наверху.

– Хм-м-м… А чем тебе не нравится вода?

– Она не синяя.

Гамильтон вернулся к Филлис, которая растянулась на песке.

– Ты не можешь вспомнить, – медленно проговорил он, – видел ли когда-нибудь Бальди стерео королевских пальм – на берегу, на тропическом берегу?

– Насколько я знаю, нет. А что?

– Постарайся вспомнить. Не показывала ли ты ему такую картинку, объясняя что-нибудь?

– Уверена – нет.

– А что он читает? Нет ли там каких-либо плоских иллюстраций?

Она порылась в своей превосходной и хорошо организованной памяти.

– Нет, я бы это помнила. И никогда не показала бы ему такой картинки, не объяснив ее.

Произошло это еще до того, как Теобальд пошел в воспитательный центр, а значит все, что он видел, он мог видеть только дома. Нельзя было, разумеется, гарантировать, что ему не попался на глаза отрывок из новостей или какой-либо другой программы, однако самостоятельно включать приемник он не умел, а ни Гамильтон, ни Филлис ничего подобного не помнили. Все это было чертовски занятно.

– Что ты хотел сказать, дорогой?

Гамильтон вздрогнул.

– А? Нет, ничего. Совсем ничего.

– Какого рода «ничего»?

Он покачал головой.

– Слишком фантастично. Я просто задумался.

Вернувшись к мальчику, Феликс попытался вытянуть из него побольше подробностей, силясь докопаться до истины. Но Теобальд не разговаривал. Он даже не слушал отца – о чем и заявил без обиняков.

Много позже произошло событие, при сходных обстоятельствах так же насторожившее Гамильтона, но – на этот раз он смог несколько приблизиться к разгадке. Они с сыном плескались в прибое – до тех пор, пока совсем не выбились из сил. Вернее, устал Феликс, что составляло большинство – при одном голосе против. Потом они валялись на песке, предоставляя солнцу высушить кожу, а вскоре ощутили легкий зуд от налета соли – как это всегда бывает после морского купания.

Феликс почесал Теобальда между лопатками – в самом недоступном месте – отметив про себя, сколько сходства у ребенка с котенком, даже в той сибаритской повадке, с какой он воспринимает маленькое чувственное удовольствие. Сейчас Теобальду нравилось, что его ласкали, однако секундой позже он может стать столь же высокомерным и холодным, как персидский кот.

Или наоборот – может решить свернуться калачиком.

Гамильтон перевернулся на живот. Теобальд оседлал его и они поменялись ролями. Феликс и в себе ощутил некоторое сходство с котом – это было так приятно! И вдруг он заметил, что происходит нечто весьма любопытное и почти необъяснимое.

Когда представитель рода людского по реликтовой обезьяньей привычке оказывает любезность ближнему, почесывая его – сколь бы восхитительным ни было ощущение, этот человек никогда не попадает именно туда, где чешется. С приводящей в бешенство бестолковостью тебя чешут то выше, то ниже – но никогда, никогда, никогда! – не там, где надо. И это продолжается до тех пор, пока ты сам в безысходном отчаянии чуть не вывихнув руку, не дотянешься наконец до нужного места.

Феликс не давал Теобальду никаких указаний; он вообще уже почти засыпал, разморившись на солнце и млея от ласки сына. Но внезапно очнулся – он был потрясен тем, что Бальди умудрялся чесать именно там, где чесалось.

Точнехонько там. Стоило зуду проявиться в каком-то определенном месте, как мальчик накидывался на него и почесывал до тех пор, пока неприятное ощущение не исчезало.

Это следовало обсудить с Филлис. Гамильтон встал, подошел к жене и рассказал ей о своих наблюдениях, предварительно предложив сыну побегать по берегу («Но в воду – только по щиколотки!»).

– Попробуй сама, – закончил он свой рассказ. – Он может это делать. В самом деле может.

– И хотела бы, да не могу. Прости, но я все еще первозданно свежа и чиста и потому столь вульгарных потребностей не испытываю.

– Филлис…

– Да?

– Кто может чесать именно там, где у другого чешется?

– Ангел.

– А если серьезно?

– Сам скажи.

– Ты знаешь это не хуже меня. Этот ребенок – телепат!

Они оба посмотрели вдоль берега – на маленькую, угловатую, чем-то занятую фигурку.

– Теперь я знаю, как чувствует себя курица, высидевшая утенка, – тихо сказала Филлис; она быстро поднялась. – Я отправляюсь в воду за солью и дам ей на мне высохнуть. Я должна во всем этом разобраться.

На следующий день Гамильтон Феликс взял сына с собой в город. Кое-кто из связанных с Великим Исследованием разбирался в подобных вещах куда лучше, чем он или Филлис, и Гамильтон собирался попросить их обследовать Теобальда. В офисе он снабдил ребенка чтением – уловка, способная удержать Бальди на месте так же надежно, как если бы он был прикован цепью – и позвонил Джейкобстейну Рэю. Тот возглавлял группу, занимавшуюся телепатией и родственными ей явлениями.

Он объяснил Джейку, что в данный момент ему нельзя покидать кабинеты. Не может ли Джейк зайти, если не слишком занят? Джейк мог – и появился через несколько минут. Мужчины уединились в соседней комнате, прикрыв дверь, чтобы мальчик их не слышал. Феликс рассказал о произошедшем на берегу и предложил Джейку заняться этим. Тот сразу заинтересовался.

– Только не ожидайте слишком многого, – предостерег он. – Нам приходилось сталкиваться с проявлениями телепатии у детей, причем во всех случаях существовала статистическая уверенность, что они не могли получить этой информации ни одним из известных способов. Однако всерьез этим никто не занимался: дети никогда не могли толком объяснить, что с ними происходит, а по мере того как ребенок подрастал и становился более разговорчивым, способности его бледнели и мало-помалу исчезали. Можно сказать, отмирали – как вилочковая железа.

– Вилочковая железа? Тут есть какая-нибудь связь?

– Ни малейшей. Это просто метафора.

– А вдруг?

– Крайне маловероятно.

– В этом деле все маловероятно. Может, стоит подключить группу? Хорошего биостатистика и кого-нибудь из ваших операторов?

– Можно, если хотите.

– Прекрасно. Я пошлю вам официальный стат. Возможно, это тупик, но – кто знает!

Следует добавить, что это и впрямь оказалось тупиком. Затея обернулась лишь крохотным привеском к огромной массе отрицательной информации, на которой вырастает научное знание.

Феликс с Джейком вернулись в кабинет, где сидел погруженный в чтение Теобальд. Прежде всего они опустились в кресла, чтобы оказаться на одном уровне с ребенком, а потом Гамильтон, стараясь ничем не ранить болезненно самолюбивого мальчика, познакомил его с Джейком.

– Послушай, малыш, – сказал он, когда с процедурой официального представления было покончено, – папа хочет, чтобы ты на часок-другой сходил с Джейком и кое в чем ему помог. Согласен?

– Зачем?

Это был трудный вопрос. Давно установлено, что незрелым умам лучше всего не сообщать, зачем все делается.

– Джейк хочет разобраться, как у тебя работает голова. Ну… Поможешь ему?

Теобальд задумался.

– Это будет большой услугой папе, – сказал Гамильтон.

Филлис могла бы предостеречь его от такого подхода: Теобальд еще не достиг степени социального развитая, при которой человек ощущает радость от того, что он сделал одолжение.