Довмонтов меч

— Уходим! — крикнул князь, когда ручеёк посадских совсем истончился.

Пятясь, они отступали к воротам.

— От ворот! Мальчики, от ворот! — услышал Довмонт до удивления знакомый голос какого-то рыцаря. — Эта хитрая бестия схватит вас в плен!

«Уж не Зигфрид ли?» — с удивлением подумал Довмонт.

Хасан ибн Каус проснулся от странного шума. Нельзя сказать, что долгое путешествие сильно утомило его. Однако после стольких дней, которые он провёл среди диких лесов и снегов, не встретив ни одного постоялого двора, среди людей, язык которых понимал с трудом, он с удовольствием вытянулся в постели, которую предоставила ему старая женщина в своей довольно чистой избе.

Изба, как и все дома в этой стране, страдающей от изобилия лесов, были сложены из толстых отёсанных брёвен. Брёвна эти хорошо сохраняли тепло, и местные жители считали, что жить в таких домах намного здоровее, чем в каменных. Это наблюдение он уже успел записать в дорожную свою книгу, едва только въехал в страну. С вечера он успел наконец изучить устройство печи. Глиняная печь, на которую при желании даже можно поставить горшок с едой, топилась дровами, заполняя помещение дымом. Поэтому все здешние дома имели внутри особенный дымный запах, как пахнет одежда путника, проводящего ночи у костра. В крыше же дома имелась задвижка, которая открывалась во время топки печи, чтобы дым из неё выходил. Потому-то избы и столь высоки, чтобы дым собирался вверху, не мешая жизни хозяев.

Всё это молодой путешественник не только записал, но и зарисовал. А также и настенные полки над головами, на которые падает с потолка сажа.

Хасан — сын богатого купца, который не раз приезжал на Русь, — решил посвятить свою жизнь путешествиям и наукам. Прекрасно снаряженный, он начал с пути Ибн Хафиза, пожелав пройти его до конца.

Основную часть багажа он оставил в Новгороде, налегке же, с кошелём на груди под одеждой, в котором были упрятаны золотые и серебряные монеты, он отправился в этот город.

Ему повезло — в первый же вечер он встретил человека, хорошо знавшего Ибн Хафиза, любознательность которого почтенный учёный даже отметил в своей книге.

Юный путешественник в эту ночь крепко спал, и сон его был полон приятного чувства. Внезапный шум, грубые крики, топот заставили приподняться его с постели. А дальше стало происходить что-то невообразимое.

Какие-то воины, вбежавшие в дом, вытолкали его и старую женщину на улицу, начав одновременно обшаривать дом. Он хотел объяснить этим воинам, что он всего лишь мирный путешественник из дальней страны, но момент был вряд ли удобный для объяснений.

— Позовите же своего начальника! — крикнул он двум выскочившим из дома, с полными руками домашнего скарба, рыцарям. — Я хочу говорить с вашим начальником!

В ответ он получил лёгкий удар по уху мечом. Ухо, хвала Аллаху, осталось, отсечь его рыцарю не удалось — он был слишком нетрезв, но кровь понемногу текла.

Так в одно мгновение он оказался в самом отчаянном положении — без крова, без личных вещей, в чужой стране, посреди заснеженной ночной улицы, лишь с несколькими припрятанными монетами.

Судя по всему, с другими жителями поступили так же — они тоже бегали по улице в грубой нательной одежде, громко переговариваясь. Что за страна? Уж не происходит ли у них такое каждую ночь?

Внезапно к нему подбежал вчерашний знакомый. Он был местным священнослужителем. Каждый, кто смотрел на его лицо, заросшее седой бородой, понимал, что этого человека только что сильно избили. Возможно, те же самые воины.

Человек, крича что-то невразумительное, поволок его в свою христианскую обитель, куда Хасану ни за что нельзя было входить. Всякий правоверный, войдя сюда, нарушал немедленно запреты двух религий. Однако священник продолжал тащить его в свой дом, и юноша наконец разобрал его причитания. Старик плакал не о себе, не из-за пораненного уха юного путешественника, нет, он плакал о книгах, которые только что унесли грабители. Вот где проявляется истинная высота духа!

— Если князь не спасёт, погибнет всё! — добавлял старик после каждой своей фразы.

Боярский сын Онфим, старый ворон, проживший в дупле дерева тридцать лет и три года, спешил по снегам через дебри лесные во Псков-город. Однажды он уже прибегал-прилетал в этот город, спасал вместе с князем-воителем святое место от злобствующих пришельцев. Благодарные жители уговаривали его после тех дней поселиться у них.

— Что тебе дупло в старой липе у дороги посреди леса? Живи с нами, определи себя в иноческую обитель. Надо, чтобы поблизости у человека был другой человек, который всегда сможет подать воды.

— А хочешь, выбери место у города, — говорил посадник, — где понравится, там и селись. Мы его за тобою запишем.

Но Онфима тянуло назад, в своё дупло. Тот навес, что он сплёл из соломы, хранил его от ненастья. Тот пух, что собрал он от лебедей, согревал его в зимние холода. Пищи же ему было достаточно — редкий путник не делился с ним своим припасом.

— Пусть живёт словно птица, — порешил тогда князь Довмонт, — будет у нас на дозоре. За то мы ему станем посылать соломы для крыши над гнездом и прочего, о чём ни попросит.

Так и было. Несколько раз за последние двадцать лет человек-ворон бросал своё гнездо и мчался через лес одному ему известной тропою, чтобы жители седлали лошадей и поспешали с тревожной вестью во Псков, — это когда очередной приблудный десяток рыцарей приходил из-за Змей-камня.

Но состарился боярский сын. Крепко стал спать. Не заметил, как появилось на дороге чужое войско. А когда проснулся, было поздно выскакивать из гнезда. Скоро войско ушло, и боярский сын помчался через заснеженную чащу в соседнее селение. Только вместо селения нашёл догорающие кучи брёвен да полуслепого старика с малым дитём, чудесным образом спасшихся от угона в полон. Тогда и решил боярский сын мчаться через лес напрямую сам. По звериным тропам среди сугробов, в прохудившейся одежонке и дурных сапогах.

Только одно дело подумать, а другое — исполнить. Не те стали у него силы. И на последнем издыхании, чувствуя, что поздно, что не успел, уже не подлетал, а подползал он к городу.

У первых домов боярский сын увидел злобствующих иноземцев, местных жителей в исподнем посреди зимней улицы. Один из рыцарей слегка поранил своим копьём его плечо, потом вместе с жителями, захваченный потоком, он устремился к воротам крепости, туда, где держал проход сам воитель-князь.

— Узнал ли ты меня, князь? — спросил он, не удержавшись, когда пробегал мимо.

Но князю было не до него в тот миг. Князь на своём вороном коне рубился с конными рыцарями.

Вбежавшие в крепость жители мужеского пола получали по княжескому указу кожухи, чтоб прикрыться, и всяческое оружие — булавы, кистени. Баб же с детьми, стариков определяли в тепло под крыши. Боярский сын тоже прихватил хороший кистень, несколько раз взмахнул им для пробы, как станет крушить врага, и остался доволен своим молодечеством — когда-то ведь и он хорош был в драке на кулаках.

Едва стало светать, Довмонт оглядел окрестности. Рыцари сновали повсюду. Особенно же встревожили князя три осадные машины, которые стояли в Завеличье, готовые к спуску с берега на заснеженный лёд.

— Ратники готовы? — спросил он тысяцкого.

— Не погодить ли, князь? — Тысяцкий был немного напуган силой, которая привалила ночью.

— Сейчас не начнём, потом поздно будет. Потом они закрепятся.

И вновь, неожиданно для рыцарей, в рассветной туманной мгле распахнулись ворота. На этот раз Довмонт собрал всех, кто был в детинце. Вооружил посадских мужиков, наскоро их приодев.

— Изгоним одним ударом! — сказал он так, чтобы его хорошо слышали. Первыми снова вырвались его дружинники. Все три сотни. За ними — пешие ратники с копьями, топорами, булавами. Затем — мужики, кто с топором, а кто с кистенём и дубиной. Им было велено хватать знатных рыцарей в плен, вязать их и утаскивать в крепость. Рыцарские отряды не успели построиться, и Довмонт оттеснял их к реке. Ратники, посадские хватали отдельных рыцарей.