Лжедмитрий

Отец Варлаам начал усерднее креститься, а до расспросов всё-таки не снизошёл.

Идти было легко. Благо шли в одних рясах да скуфьях, босиком. Сапоги лежали в котомках, а зимнюю одежонку они спустили в Киеве, поскольку отец Григорий убедил, что холода ещё далеко, — к тому времени, даст Бог, оденутся как-нибудь. В придорожных садах красовались вишни. Путники, не останавливаясь, набивали зрелой сладостью рты. Делать этого никто не запрещал. Многочисленные собаки в Киеве так и норовили впиться прохожему в икры, в сапоги, слизнуть с них дёготь, которым сапоги смазывались. Здесь же, прячась от жары, собаки заботились о том, чтобы не пострадали такие ненужные сейчас хвосты.

Широкую дорогу Пафнутий называл шляхом. Шлях этот, чем дальше от Киева, становился всё пустынней. Пробирались кучки монахов, шли какие-то нищие. Ещё спешили гонцы. В полях уже вызревал урожай, потому селяне, у кого не было срочных дел на ярмарке, устремлялись в поля.

Селения при шляхе показывались всё реже, но были они крупнее, в несколько десятков хат. Однако православных церквей там почти не виднелось. В глаза бросались иногда высокие католические костёлы. Впрочем, быть может, и не больше стояло там костёлов, да были они приметней. Церкви же выглядели бедно, наподобие обыкновенных хат, только с огромными крестами над соломенными стрехами.

Надо сказать, что обещанная Пафнутием корчма показалась не скоро. Тени под ногами успели сократиться до двух аршин. Ноги уже подгибались от ходьбы. В голове начинало что-то стучать, наподобие молотков, которыми отбивают косы.

— А вот и она!

Корчма отличалась от крестьянских хат своими размерами. Точнее сказать, она была вытянутой в длину обыкновенной хатой, но сильно запущенной. Соломенная стреха зияла чёрными дырами. Окна казались чересчур маленькими. В рамах вместо стёкол были кое-где воткнуты тряпки.

Корчмарь, добродушный на вид старик с длинными усами, торчал под одним из дубов, окружавших его владения, и высматривал гостей из-под надвинутой на глаза соломенной шляпы. Стоило ему приметить, что сразу четыре босоногих путника отлепились от пыльного шляха и направились в его сторону, как он заорал благим голосом:

— А прошу! А прошу! Тутай будет вам хлеб и до хлеба! Тутай как у Христа за пазухой!

Проснулся отец Варлаам от шума. Вначале подивился, что лежит под огромным деревом на умятом пахучем сене.

— Да, — сказал, припоминая недавнее. — При корчме... А где же... наши?

Однако шум и крики заставили встать на ноги. Спутников поблизости не было. О том, что они всё-таки здесь, свидетельствовали вмятины на сене.

Кричали же сразу за кольцом растущих вокруг корчмы дубов.

Там собралось много мужиков в широких шароварах. Кто был в белой рубахе, кто — до пояса голый. Кто сверкал обритой головою с кровавыми порезами и с длинным оселедцем на макушке. У кого волосы были подрублены наподобие соломы в стрехе. Но все одинаково суетились, тузили друг друга кулаками.

Так действуют лапами коты при виде подвешенной на заборе рыбы. Люди старались пробиться внутрь толпы. Крик там стоял отчаянный. Вокруг обезумевших людей лаяли псы. Где-то ржали лошади и метался ревущий скот.

Отец Варлаам, едва знакомый с мирскою жизнью, всё же сообразил: в утробе толпы кого-то бьют! Его бросило в холодный пот. Невероятные предположения заметались в голове, и волосы на ней отделились от кожи. Непослушною рукою осенил он себя крестным знамением, высоко вскинул медный крест, который постоянно носил на груди, и закричал пересохшим горлом:

— Православны-ы-е! Что дела-е-те! Бог за каждым следит!

На него не обратили внимания. Его голос звучал комариным писком на морде ревущего быка.

Отец Варлаам в отчаянии вскинул над собою руки, уповая на помощь Бога, как вдруг у него за спиною, возле корчмы, с резким топотом копыт и скрипом колёс остановилась телега. Отец Варлаам, едва успев оглянуться, узнал бегущего отца Григория. За ним мельтешили, путаясь в одеяниях, Мисаил и Пафнутий.

Отец Григорий в несколько прыжков оказался у беснующейся толпы.

— Стой! — раздалось. — Молчать!

Сильный голос, удивительное дело, совершил чудо. Толпа онемела. В ушах у отца Варлаама зазвенело от тишины. Вместе с людьми замерли и животные.

— Что тут происходит? — властно спросил отец Григорий. — Ты говори! — ухватил он за руку самого рослого мужика в чёрной шапке и с опалёнными солнцем голыми плечами.

Мужик вертел головою, ища поддержки у сельчан.

— Да я что? Я — с людьми!

— Говори! — приказал отец Григорий таким голосом, которого отец Варлаам от него и не слышал. — А вы придержите ещё парочку свидетелей, — добавил он Мисаилу и Пафнутию.

Толпа тут же начала распадаться, и отец Варлаам увидел человека, которого убивали. Человек лежал в луже крови.

Мисаилу и Пафнутию удалось схватить за руки двух самых слабосильных сельчан, к тому же пьяненьких. Они не понимали, зачем их держат, но головы на всякий случай втягивали в плечи.

Рослый мужик между тем обречённо поведал:

— Так коней воровал... Дело известное... Сам Бог велел бить... Миром... Судьба такая...

Подошедший корчмарь подтвердил его слова. Схваченные свидетели без поддержки толпы тоже начали протрезвляться. Они уже кивали головами:

— Коней, значит...

— Коней... Всегда за такое били...

Избитого конокрада перенесли в тень и бросили на сено. Окровавленную голову прикрыли старым рядном, которое корчмарь принёс из своего овина.

— Пока от мух, — сказал. — А преставится — так глаза накроем... А там... Господь Бог решит... Всем когда-нибудь в землю...

В селе — позади корчмы, над рекою — долго не умолкал человеческий гомон. Красным колесом выкатился на небо месяц, но быстро превратился в серебристую миску, наполнил село молочным светом. И тогда оно угомонилось. Над рекою запели молодые голоса.

Мисаил и Пафнутий, намахавшись вилами при корчмаревом овине (отрабатывали харчи), молча понесли усталые тела опять на сено.

Отец Григорий, который работал не меньше их, не чувствовал усталости. Он присел на завалинке.

Отец Варлаам почти не работал, а помогал товарищам словами. Он совсем не устал, но позабыл о еде и сне. Он примостился в тени яблони. Спина его ощущала тепло древесного ствола. В разговор отец Варлаам не вмешивался, а лишь изредка осенял себя по привычке крестным знамением.

— А было их, говорят, двое, — тянул корчмарь. — Ну конечно. И я так думаю. Перехожие... Таких теперь как звёзд на небе... Сдаётся, оба у меня ночевали. Трудно признать... А что у человека в голове — догадайся. Так один, говорят, на краденом коне ускакал в сторону Киева... А этот... Может, и не виноват... Да уж схватили... Перед Богом ответ держать... Мужики злость согнали — и довольны... Сколько таких за лето перекалечат...

Отец Григорий сам ничего не рассказывал, а всё выспрашивал, сидя спиною к отцу Варлааму. Отцу Варлааму занимательно слушать ответы корчмаря. Будто книгу читаешь, в которой пишется про древнюю землю, где зародилось русское государство, но где русский дух перестал буйствовать по причине татарского нашествия. А затем пришли литовские князья. И вот, не так уж и давно, все эти земли отошли к Речи Посполитой. При литовских властях, да и при польском короле Сигизмунде II, даже при Стефане Батории, Православная Церковь не жаловалась на притеснения со стороны государства и панов, но теперь дела её пошли хуже. Особенно после того, как было принято решение о слиянии Католической и Православной Церквей. Объединение назвали унией.

Мерно струился корчмарев рассказ. Многое в его речи казалось отцу Варлааму превратно понятым. Однако отец Варлаам слушал уже краем уха. А всё более убеждался почему-то, что отец Григорий не тот человек, за кого он выдаёт себя перед людьми.

Так и задремал отец Варлаам под тёплым яблоневым стволом. А когда раскрыл глаза — всё вокруг было красным. Даже несуразная корчма превратилась в розовый дворец. Унылые дыры в соломенной стрехе казались изумрудными заплатами.