Лжедмитрий

— Что тебе надобно, женщина? — спросил будто бы равнодушно Басманов, стараясь показать, что ему неведома Прасковьюшка.

Это её устраивало. Она, по-видимому, хотела про извести на боярина неожиданное впечатление, внезапно раскрыв своё имя.

— Я холопка князя Василия Ивановича Шуйского, — сказала она, глядя Басманову в глаза. — Небось, боярин, слыхал о Прасковьюшке?

Басманов и на это не клюнул.

— Бог тебя ведает, женщина, — отвечал он уклончиво. — Нешто мне люди такого князя известны? Бог тебя знает. Дак что тебя привело ко мне? Я только что оставил князя в царицыном дворце. Он жив-здоров и ни на что не жаловался. Говори, коли не шутишь, а то и мне пора. При государе моя служба...

— Да знаю, болезный, — сказала женщина со вздохом. — Потому и пришла к тебе, что ты при государе. Чай, не напрасно хлеб государев ешь...

Басманов ничего не объяснял относительно хлеба, а потому Прасковьюшка вынуждена была заторопиться.

— Донос хочу вчинить на своего господина. Варсонофий мне начертал.

— Ты понимаешь, что говоришь, женщина? — остановил её Басманов.

В его голове тут же пронеслось, что князь Василий Иванович собирается жениться, — вот и бесится Прасковьюшка.

Но Прасковьюшку уже ничто не могло остановить.

— А задумал он со своими дружками-приятелями убить государя нашего на рассвете в субботу! — сказала она. — И все они согласны на богопротивное дело! И решилась я, боярин, на извет последний, потому что грех мне будет перед Богом, если не скажу, не предупрежу тебя. А только ты и способен сейчас остановить их. А ещё — доложить царю-батюшке. А там пускай меня огнём калёным жгут-пытают, мне всё равно. Потому что нету для меня жизни на этом свете!

Она стояла на коленях, билась головою о стены. И своими последними словами многое сводила на нет.

Хоть и устал Басманов в эти тёплые майские дни, а всё же не до сна ему было, как на то он сам надеялся, пересиливая свою дремоту в царских хоромах. И долго скрипела его дубовая кровать, на которую он вообще редко приходил ложиться с тех пор, как возвратился в Москву, а с недавнего времени вообще не ночевал в доме своём, в связи со свадебными торжествами в царском доме.

Теперь он лежал, а что-то вроде подмывало его встать и немедленно бежать в царский дворец, в Кремль, потому что заговорщики могли поторопиться.

«Да нет же, — уговаривал он себя. — Если и есть какая-никакая капля правды в сказанном Прасковьюшкой, так Василий Иванович сейчас у царя пирует, до того ли ему... Да и может ли такое случиться вообще? Господи! Может ли человек, христианин, столь безбожно затевать убийство? Быть того не может! Богобоязнен крепко боярин Шуйский. Да на кого ему руку поднимать? На того, кто вчера его простил и от смерти спас?»

«Нет! Нет! — хотелось просто кричать и уличать Прасковьюшку, не иначе как от ревности потерявшую свой разум. — Быть тысяцким на свадьбе — и жениху гибель готовить? Нет!»

Однако тут же другой голос отвечал с уверенностью и с насмешкой: «Но какого человека? Бывают люди, за убийство которых десяток грехов отпускается!»

И тут же начинал бродить в голове вопрос, над которым Басманову не хотелось думать. Вопрос, который он гнал от себя ещё прошлой весною. Особенно с тех дней под Кромами, когда он решительно переметнулся на сторону молодого царевича Димитрия, забыв о клятве юному царю Фёдору Годунову. Как только решился — и всё тогда почудилось вдруг таким простым да понятным. Молодой царь оказался умным. Службу ценил как полагается, не то что Годунов-самозванец. И чем ближе к Москве подходили сторонники Димитрия Ивановича — тем прочнее становилась эта уверенность. И ничто не омрачало ума Басманова. Будто и не было никаких сомнений.

А ведь говорил когда-то Борис Годунов со слезами на глазах: «Вы, бояре, царевича этого породили и пустили на меня! Потому что нету на свете сына Ивана Грозного! Вот перед вами Василий Иванович Шуйский. Скажи им, боярин!»

Князь Шуйский, слёзно молясь, твердил с земными поклонами:

«Нету, горемычного! Нету! Пресёкся род Ивана Грозного!»

И никто из бояр не смел возразить царю Борису.

А Шуйский... И так и сяк готов был стелиться. Пока до плахи не довели поступки. Впрочем... Может быть, на плахе... Когда был готов перед Богом предстать, быть может, тогда и... Тогда и говорит человек правду? Господи! Неужели?

Басманов не дождался утра. Над куполами московских церквей, щедро окрашенных лучами солнца, качалось что-то вроде молочного киселя, а он уже бежал к Кремлю, якобы для того, чтобы проверить стражу.

В Кремле встретил полковника Маржерета — вот у кого не сыщется никаких сомнений. Он служит законному царю. И всё. Но и у него лёгкое недоумение в глазах. Не бережёт себя царь. Зря, мол, не слушает верных подсказок. Тревожно сейчас в Москве.

— Спокойной службы вам, господин Басманов! — слегка коснулся Маржерет своей широкой шапки с пером, лихо сидящей на его небольшой голове и так идущей к его тонким усикам.

Да, послужишь здесь спокойно!

«Буду наказывать доносчиков! — заявил уже царь принародно. — Не терплю доносов!»

А в Кремле полно погулявших на царицыном пиру. Ещё только бредут домой.

А вот и князь Василий Иванович Шуйский. Он хоть и прогулял во дворце всю ночь, но меру, видать, крепко знает. У слуг его нет надобности укладывать его в возок, тогда как родные его братья петли по двору ногами пишут. Оба. Он же вообще возком не воспользовался. Пошёл бойкою походкою, а возница за ним повёл запряжённого в возок вороного жеребца со звездою на лбу. Заметил Шуйский вдруг Басманова — улыбнулся по-приятельски.

Вот и пойми его.

Что он скажет, придя домой и не завидев там своей Прасковьюшки? Догадается, где побывала? Она же твёрдо решила к нему не возвращаться. В монастыре укроется. А Варсонофий-писарь... Каков?

А так в Кремле ничего особого не случилось. Если не считать очередных наглецов, которые на этот раз попались ночью в подвалах царского дворца. Что высматривали? Кем посланы? Правёж должен сказать, если будет на то царское дозволение. А то будет сказано: «Отпустите! Разве пьяный ведает, куда и зачем залез?»

Думал Басманов, что поздненько увидит сегодня царя. Надеялся отлежаться в своей горнице в царском дворце, собраться с мыслями, всё взвесить, потолковать там с паном Мнишеком. Может, через царицу удастся повлиять на царя? Кто ведает?

Ан нет. Царь почивал недолго. Уже явился своей чуть прыгающей походкою прямо к Басманову. Видать, не с какой-то целью явился, но шёл мимо.

— Пётр Фёдорович! — с порога закричал. — Пётр Фёдорович! Заходи обязательно. Сейчас буду принимать посланника Папы Римского. Так ты поприсутствуй. И для приличия, и как свидетель. Чтобы потом не говорили, будто я готов целовать башмак у Папы Римского. Политика. Его святейшество может побудить многих государей поскорее помочь мне в войне против турок. Вот. Скоро Андрей Валигура приедет. Он бы мне пригодился на аудиенции.

Не выпадало Басманову говорить сегодня с царём о доносе Прасковьюшки. Выгнул бы в ответ его величество свою светлую бровь, засмеялся бы. Ещё, чего доброго, и Прасковьюшку выдал бы невольно. Дело, мол, почти семейное...

Иезуит Каспар Савицкий долго дожидался аудиенции. Он вошёл бодрыми шагами, после приветствия заговорил с царём как со старым знакомым.

Царь заметил немного настороженный гостев взгляд, брошенный в сторону Басманова, успокоил:

— У меня от него нет секретов.

Иезуит вручил царю письма от генерала своего ордена, а также подарки. Ещё — послание и подарки от самого Папы Римского. В глаза бросилась красочная парсуна Папы.

Вручив всё это, отец Каспар сказал, что имеет поручение от его святейшества узнать волю русского государя относительно построек католических храмов в русском государстве.

— А также, ваше величество, относительно предоставления католическим священникам возможности отправлять в них службу.