Страница 43 из 54
-- Это верно. Вопрос не праздный, не надуманный. Он полон глубокого смысла. И тем не менее разве не ясно, что случается, когда отрубаешь голову? Голову, а не руку!
Это известно. А все таки нельзя государство отождествлять полностью с коровой или быком. Разумеется, исфаханец согласен с общим планом. Его интересует план в деталях, чтобы не провалиться случайно... Он подчеркивает: случайно! Собравшиеся дали понять вождю, что в словах исфаханца есть доля справедливости и знание плана во всех его тонкостях необходимо. С чем Хасан Саббах вполне согласился.
-- Я хочу, -- сказал он, -- чтобы наш молодой друг Зейд эбнэ Хашим встал и сел слева от меня, чтобы он все слышал и все понимал. Ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей. Я еще раз повторяю: ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей в нашем святом деле.
Все поворотились к молодому асассину. Тот некоторое время сидел недвижим. Казалось, задумался над словами вождя. А потом встал и, не говоря ни слова, направился к Хасану Саббаху и занял место слева от него. Он смотрел в глаза своему вождю. Он любил Хасана Саббаха и безгранично верил ему. Хасан Саббах опустил голову. Словно бы устал держать ее так, как полагается. Вождь не торопился. Дело такое, что требовалось сугубое обдумывание. Лишнее слово к добру не приведет. Не до конца понятое предложение совсем ни к чему, оно внесет только путаницу. Нужна выдержка. Осмысление каждого слова. Оно должно войти в ухо слушающего и остаться в голове прочно, надолго. Ибо каждому необходимо руководствоваться этим словом в многотрудном и опасном деле. Хасан Саббах повернул голову назад, насколько это было возможно, и принял из рук стоящего поодаль стража кинжал. Он поднял оружие высоко, чтобы все видели его, и торжественно провозгласил:
-- Я передаю это произведение ширазских мастеров в руки уважаемого Зейд эбнэ Хашима. Он может и не принять его. Это будет равносильно отказу, и более ничего. Но ежели примет, мы решим, в кого он должен всадить его. В самое сердце. По самую рукоять. Вы меня поняли? Молодой асассин поднялся с места, принял кинжал, поцеловал его.
-- Я направлю его куда следует, -- решительно заявил Зейд...
Хасан Саббах словно бы не расслышал этих слов.
-- А теперь, -- сказал он, -- согласно уговору решим, как быть дальше. Я бы хотел изложить образ наших действий. Хорошо?
Ему ответили хором: "Хорошо".
И Хасан Саббах обстоятельно изложил план. Продуманный до мельчайших подробностей. Зейд эбнэ Хашим не упустил ни одного слова, ибо кинжал был передан ему, а не кому-либо другому...
22
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ТОМ, КАК ЭЛЬПИ УЗНАЕТ ТО,
ЧТО УЗНАЕТ
Светильник на небе нынче погашен, сверкают только звезды. Не горят медные светильники и в комнате, где, как всегда, господствуют сине-зеленые тона -- по цвету неба, которое в широком окне.
Зльпи вся светится внутренним светом. Кожа ее бела и шелковиста. От нее пахнет тонкими багдадскими духами, ее волосы благоухают жасмином.
Омар Хайям говорит ей:
-- Я должен сказать тебе нечто.
Она не хочет и слышать о чем нибудь постороннем. Зачем говорить в такую ночь? Разве мало счастья? Разве мало сладости? Даже думать запрещено в такую ночь!
И Эльпи читает стихи на своем языке и переводит на арабский. Стихи про бессонную ночь, про любовь, про поцелуи и объятия. Такой полудетский лепет, недостойный потомков Сафо. Однако стихи глубоко трогают самую Эльпи. Она в упоении... Дочь, вино и любовь. Чего еще пожелать душе? Неужели и сию минуту размышлять о тайнах мироздания, которые не стоят и плевка?..
-- Как ты сказала? -- останавливает ее Омар Хайям.
Эльпи весело повторяет:
-- Все эти твои мироздания не стоят и плевка.
Хайям смеется: хорошо сказано. Как бы это не забыть? Конечно, Эльпи права: в такую ночь грешно думать о чем то постороннем.
-- Но я должен огорчить тебя. -- Хаким вдруг переходит на сердитый тон. -- Я это говорю серьезно...
Что хаким еще выдумывает?
-- Слушай, господин, -- просит Эльпи, -- сделай мне больно. Только очень больно.
-- Я не могу, -- говорит он. -- Я не могу, ибо должен огорчить тебя. Я не могу скрывать эту тайну.
Ну что ж, Эльпи готова ко всему.
Хаким отворачивается -- ему немного стыдно. Он покашливает -не знает, как начать. Потом выдавливает из себя одно слово:
-- Эльпи...
Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели. Она смотрит на небо, готовая слушать. А он все молчит.
И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:
-- Я знаю все. Ты изменил мне.
Хайям вздрагивает.
-- Что ты сказала?
-- Ты полюбил другую, -- говорит она спокойно.
Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть. Неужели он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина -- трус? Разве тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, -трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, -- трус?
-- Можешь не отвечать, -- говорит Эльпи. -- Я догадываюсь, Я это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они целовали не так, как раньше, Это было неделю назад.
Он хранил молчание.
-- Скажи, что я не права. -- Эльпи холодна и по прежнему спокойна. Даже слишком спокойна.
Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.
-- Скажи, что я солгала! -- приказала она.
И он сказал ей:
-- Нет, ты права.
Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо подушки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к Эльпи.
Точно, во всех подробностях, стараясь ничего не упустить, будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о том жарком дне, о прохладных струях Заендерунда, о зеленой лужайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения, которым не было конца... Это были часы любви -- подлинной, естественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только Заендерунд!..
Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все тихо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь подчеркивало тишину.
Она сказала глухо:
-- Дальше...
Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше! [Ф-003]