От литеры до литературы. Как письменное слово формирует мир, личности, историю

Чтение и преподавание наставнических текстов – намного более личный опыт, нежели преподавание «Гильгамеша», гомеровских поэм или древнееврейской Библии, в которых изображены жизни царей и императоров, совершенно непохожие на наши. Тексты, вращающиеся вокруг наставника и учеников, напротив, исполнены опыта, которым наделен почти каждый из нас: все мы некогда были учениками и храним память об этом до конца жизни.

Только в процессе попыток осмысления истории литературы я заметил в учениях Будды, Конфуция, Сократа и Иисуса поразительную общую черту. Они жили в сравнительно коротком в исторических масштабах промежутке времени (несколько сотен лет разницы), не имели представления друг о друге, но вместе занимались революционным обновлением мира идей. Эти харизматические наставники сформировали многие из сегодняшних философских и религиозных школ – индийскую, китайскую, западную философию и христианство[182]. Можно подумать, что пять столетий перед наступлением нашей эры мир ждал, пока его наставят на путь истинный, стремился освоить новые образы мышления и бытия. Но почему? И чем объясняется появление этих наставников?

Они появились в просвещенных культурах Китая, Ближнего Востока и Греции (в Индии письменность, возможно, была слабо развита или вовсе отсутствовала, зато существовали развитые традиции сказительства), и поэтому я нашел один ответ в истории письменности[183]. В этих центрах просвещения писцы, цари и священники создавали бюрократию, библиотеки и школы, собирали повествования, придавали им значение фундаментальных текстов и даже священных писаний. Однако у новоявленных учителей была еще одна общая черта: никто из них не записывал своих поучений. Они собирали учеников вокруг себя и учили их посредством диалога, разговора лицом к лицу.

Решение не использовать письмо, уклоняться от создания литературы стало примечательным шагом в ее истории. Это произошло в тот самый момент, когда доступность письменности резко увеличилась – как будто эти культуры внезапно обеспокоились из-за действия быстро наступающей технологии и решили переосмыслить ее использование.

Но затем произошло кое-что еще более интересное: само уклонение от записей, стремление к личному, живому обучению, было преобразовано в литературу. Слова учителей стали текстами – текстами, которые мы теперь можем читать, что вводит нас в число учеников, окружавших этих наставников. Они будто обращаются не только к ним, но и к нам, – обращаются лично, вопреки времени и пространству. Так зародилась новая форма литературы — наставническая литература.

Что же представляли собой эти наставники и каким образом их слова превратились в основу нового класса текстов, выделяемых историей литературы, – столь отличных от более ранних фундаментальных текстов и священных писаний?

Одним из самых первых таких наставников оказался царевич, живший на северо-востоке Индии. Даты его жизни точно не установлены[184], но сама жизнь стала легендой – и как легенда явилась источником мощного движения.

Его просветление началось, когда он услышал о красоте леса близ дворца его отца[185]. Везде, где видел глаз, деревья бережно укрывали от солнца, и берега прудов, украшенных восхитительными цветами лотоса, были покрыты нежной травой. Царевичу с трудом удавалось представлять себе такие чудеса. Его богато украшенные покои скрывались в глубине большого дворца. Все, в чем он нуждался, тут же доставляли многочисленные слуги или любимая жена. Беда была лишь в одном: царевич больше не хотел, чтобы ему что-то приносили, не просил, чтобы кто-нибудь отправился в лес и добыл ему в одном из прудов цветок лотоса. Он хотел сам пойти и увидеть все это[186].

Царь, старательно ограждавший сына от внешнего мира, сильно опасался этого выхода и тщательно подготовил его. Ничто не должно было смутить возвышенную чувствительность души его сына: калек, нищих, всех больных и некрасивых убрали с дороги. К тому времени, как царевич и его колесничий выехали из ворот дворца[187], улицы украсили флагами, гирляндами и густо усыпали цветами.

Царевичу понравилась экскурсия, он поверил в истинность всего увиденного: восторженные толпы людей, цветы, город. Но под конец ему на глаза попалось нечто странное. Неведомо откуда в его сторону неверными шагами тащилось существо с лицом, изуродованным глубокими складками. Неужели это была чья-то жестокая шутка? Царевич повернулся к колесничему и спросил, что это. Царь заранее приказал тому защищать царевича от всего, что могло бы потревожить его, но что-то заставило слугу сказать страшную правду: «Это сделала с ним старость». – «Что такое старость?» – поинтересовался царевич. Неужели она способна так же обойтись и с ним самим? «Да, способна, – ответил не умеющий лгать колесничий. – Более того, она обязательно это сделает»[188]. Вернувшись домой, растерянный царевич отчаянно пытался осознать полученный опыт.

Получив после двух подобных встреч представление о болезни и смерти, царевич решил порвать со своей привычной жизнью, которая теперь казалась ложью, и всем, что связано с ней. Он сделался бродячим нищим и стал жить на подаяние. Люди удивлялись тому, что юноша из богатейшего рода предпочел жить в нищете[189], но аскеты отнюдь не являлись в Индии чем-то необычным (Александр Македонский встречался с такими «нагими философами», как он их называл, во время попытки вторжения в Индию)[190]. Придерживаясь избранного пути, царевич присоединился к пяти другим нищим и вместе с ними практиковал самую суровую аскезу и умерщвление плоти[191]. Он отказался от последних крох имущества и удовлетворения любых потребностей, все меньше заботился о поддержании существования, пока его, истощенного до полусмерти, не нашла деревенская женщина и не напоила молоком[192]. Царевич с благодарностью принял угощение. Немного восстановив телесные силы и душевное равновесие, он расположился под деревом бодхи[193] и задумался о том, что испытал за последние годы. Можно ли считать крайний аскетизм решением проблемы, или это всего лишь следствие его потрясения, гнева, утраты невинности? Умерщвление плоти не освободило от тела, но, напротив, заставило уделять ему больше внимания. Оно не успокоило его мысли, а лишь привело к бреду[194]. Разочарование в мире должно было найти другой выход.

Медитируя под деревом, весь род которого после этого был признан священным, царевич начал ощущать, что следствия его встреч со старостью, болезнью и смертью отдаляются от него. Поначалу смутно, но он осознал: жизнь, которая привела его от беспечного уединения во дворце к суровому внешнему миру, а затем к неописуемым страданиям, была не единственной его жизнью. Он появлялся на свет много раз, и теперь к нему возвращался опыт тех, прежних, непостижимых доселе жизней животных и людей – тысяч, десятков, даже сотен тысяч. И бессчетно умножилась отнюдь не только его жизнь. Мир, вызвавший у него столь тяжкое потрясение, был не единственным, но всего лишь одним из многих миров, которые он был теперь способен созерцать. Взирая на чудеса этих жизней и миров, он знал, что достиг того, что никак не давалось ему на протяжении шести долгих лет умерщвления плоти: просветления. Он стал просветленным – Буддой[195].

182

Данная закономерность связана с понятием Карла Ясперса об осевом времени, хотя Ясперс не заостряет внимания на динамике литературы и влиянии технологий письменности. См.: Jaspers K. The Origin and Goal of History, Routledge Revivals. Basingstoke: Routledge, 2011.

183

Концепцию осевого времени Ясперса связывал с письменностью ряд ученых, в частности, см.: Assma