Несломленная

Первую неделю в Австралии мы провели у моей двоюродной бабушки Катицы, которая живет за углом. Потом она сказала, что с нее довольно, и мы нашли это место. На прощание она подарила нам матрас и холодильник. Как беженцы мы получаем государственное пособие, но убитая квартира – единственное, что мы можем позволить себе на эти деньги.

Я пребываю в тотальном культурном шоке. С самого нашего приезда я ничего не вижу от тоски по дому. Я несчастный, потерянный 11-летний ребенок без какого-либо знания английского. Бетонный пейзаж западного Сиднея с его многоэтажками красного кирпича и безжалостным солнцем совсем не похож на дом. При этом я прекрасно понимаю, что о возвращении домой не может быть и речи.

Все первые четыре недели в Сиднее папа проводит в безрезультатных поисках теннисных кортов и тренера. Один за другим возникают препятствия, от которых глаза наливаются кровью. Никто из нас ни слова не знает по-английски, у нас нет машины, почти нет денег. Две мои ракетки так и лежат в сумке нетронутыми в углу нашей тесной квартиры.

С каждым новым днем настроение отца ухудшается. Он весь кипит от раздражения, и мы все ходим по струнке еще больше, чем когда-либо. Пока я не начну бить по мячу, его мечта не начнет осуществляться, и это создает у нас дома просто невыносимое напряжение. К тому же я чувствую, что ему тоже некомфортно в этой новой стране, что он Австралию практически ненавидит.

Но потом нам наконец улыбается удача. По пути в местную пекарню, которую держат сербы, папа видит еще одного серба, который открывает багажник своей машины. Внутри рассыпаны теннисные мячи. В глазах отца это, наверное, выглядит как россыпь неоново-желтых бриллиантов. Он воодушевленно подходит к мужчине и заговаривает с ним по-сербски.

– Моя дочь играет в теннис. У нее большой талант. Мне нужен для нее клуб и контакт тренера. Можете мне помочь?

Мужчина отвечает, что постарается. Он берет у отца наш домашний телефон и говорит, что отзвонится.

И он свое слово держит: на следующий день он звонит и дает нам номер тренера по имени Джон Уилл.

Отец встречается с Джоном – тот ему нравится. Я прихожу к нему на пробное занятие, и мы сразу договариваемся, что он будет со мной работать.

Джон невероятно приятный и добрый человек, а еще он страшно высокий. В моих детских глазах двухметровый Джон – просто великан. У него есть два корта прямо дома, на заднем дворе, в десяти минутах езды на автобусе от нашего дома в Фэрфилде. В этом своем ухоженном пригородном дворе он дает теннисные уроки и иногда проводит однодневные соревнования. Для нас это место – как оазис. Оно дарит отцу надежду.

Мы с папой встаем рано и тихо, чтобы не разбудить маму и Саво. В 5:30 мы садимся на автобус, а в 6 начинается наша с Джоном тренировка. В моей группе, кроме меня, еще пять детей. Я тренируюсь на автомате, как робот, но по мере того как поднимается солнце, замечаю, что они тренируются с удовольствием. Мне, конечно, не до этого, потому что за мной наблюдает отец. Как и раньше в клубе «Зак», он наматывает круги вдоль сетчатого забора, не упуская ни одного моего движения.

Папе так нравится Джон, что скоро я уже занимаюсь с ним индивидуально дважды в неделю после школы. Мы платим ему деньгами из нашего пособия, так что оставшихся денег нам хватает только на еду и автобус. Мама сидит с Саво, поэтому пойти работать она не может. А папа едва говорит по-английски, что очень усложняет поиск работы. Родители ни с кем не общаются. Мы не пытаемся освоиться в местной сербской диаспоре. Папа одержим одной идеей – развитием моего теннисного таланта.

Вскоре после переезда я иду в Фэрфилде в школу. В первый день мне невыносимо страшно. Я обедаю в одиночестве, забившись в дальний угол двора, и ни с кем не разговариваю, потому что не знаю английского. Меня отправляют в класс к другим детям беженцев, чтобы мы выучили язык. К счастью, он дается мне легко, и уже через несколько недель меня переводят в обычный класс.

Но я сразу вижу, что мне там не место. И хотя в Осиеке и Сомборе я была популярна и легко заводила друзей, в Сиднее уверенность меня покидает. В этой новой стране я всего боюсь и ухожу в себя. Перемены я провожу одна, обедаю одна. Школа быстро становится для меня пыткой. Меня начинают дразнить. Издеваются надо мной. У меня на подбородке родинка, и, стоит мне пройти мимо одной компании, они надо мной из-за этого смеются. Я не терплю их издевки молча – я отвечаю, говорю, чтобы они отвалили, строю им рожи, окидываю их испепеляющим взглядом. Но ничто не помогает. Несмотря на всю силу духа, которую воспитала во мне жизнь после побега из Хорватии, я впервые начинаю бояться школы. От этого мне очень грустно. Раньше я так ее любила.

Вообще, странно, что я не влилась в школьный коллектив. Фэрфилд – многонациональный район, там есть дети из Камбоджи, Африки, Вьетнама. И все же никто из них меня не принимает, и мне приходится вести жизнь изгоя, невыносимо одинокую. Но когда я возвращаюсь из школы домой, на редкие вопросы папы я всегда отвечаю позитивно: «Да, в школе все хорошо».

Хотя вряд ли его интересует моя школьная жизнь. Ему нужно только, чтобы я училась на отлично. Как и в теннисе, ему важно только, чтобы в учебе я была лучшей. Так что я никому из родителей не рассказываю, как все в школе на самом деле. У них и без меня достаточно забот – нужно обустроить новую жизнь. Школа меня тяготит, но я из-за нее не убиваюсь. Хочу ли я иметь друзей? Да, конечно, очень хочу. Но в то же время жизнь меня достаточно закалила. Когда тебе дважды пришлось бросить свой дом, а твоих знакомых, которые этого не сделали, убили, что такое насмешки каких-то там детей? Я видела и похуже.

Как только Джон начинает заниматься со мной индивидуально, мой талант повергает его в шок. В конце одной из тренировок он поворачивается ко мне и просит перевести отцу: «Ваша дочь очень сильна. Она может как следует бить по мячу».

Вскоре Джон предлагает мне сыграть на однодневном субботнем турнире, где выступают местные игроки. Мне 11, а все мои соперницы взрослые – им за 20, 30, даже 40. Часть из них играют в теннис не один десяток лет. Но некоторых я обыгрываю очень легко. Я потеряла родную страну, однако, по крайней мере, сохранила талант.

С первым настоящим испытанием в Австралии я сталкиваюсь после двух недель индивидуальных тренировок с Джоном. Он заявляет меня и еще одну сербскую девочку из нашей группы на региональный турнир в Канберре для игроков до 14 лет. Эта девочка гораздо старше меня, но мы с ней немного общаемся, несмотря на неодобрение отца. Он никогда особо не жаловал моих друзей, но в Австралии стал еще строже.

Мама сербской девочки везет нас с ней и Джона с папой на своей машине в Канберру, столицу Австралии. Мы едем три часа, и, как только въезжаем в город, машина ломается. На улице холодно, и мы мерзнем на обочине в ожидании механика.

Когда мы добираемся на турнир, я за утро провожу несколько матчей, обыгрывая всех без особого труда. Пока я играю, отец выкрикивает мне указания и дает советы, будто я какой-то опытный боксер на ринге, а не маленькая девочка, размахивающая ракеткой на региональном теннисном турнире.

В четвертьфинале я встречаюсь с первой ракеткой турнира – 14-летней Бри Колдервуд. В моих глазах она выглядит устрашающе – через сетку она смотрится просто огромной. Я будто играю со взрослым человеком.

Я еще не знаю, что Бри – одна из лучших теннисисток страны. Она чемпионка Австралии в категории не только до 14, но и до 16 лет. Она одна из лучших юниоров и держится очень спокойно и уверенно. И она всегда улыбается. Оно и понятно – она лучше всех в своем возрасте. Впрочем, никто из собравшихся на том сонном канберрском корте ни черта не знает обо мне.

Когда судья на вышке объявляет начало матча, солнце уже низко. Прожекторы включены. Холодный воздух колется. Мы начинаем играть, и Бри ни одного очка не отдает просто так – как и я. Каждая из нас берет по сету.

Поскольку мой английский еще хромает, я не всегда понимаю, какой счет в гейме. Например, я не знаю, как по-английски «больше» или 40:15. Поэтому иногда я путаюсь.