Страница 12 из 13
Концепция сложная, но понятная: поскольку для Лукача «всякая форма – это разрешение диссонансов бытия»[133] и поскольку специфический диссонанс романного мира в том, что он «невероятно разросся <…> таит гораздо больше даров и угроз»[134], роман нуждается в медиуме, который был бы одновременно и «не стесненным ритмом» (чтобы приспособиться к гетерогенности мира), и достаточно «стройным», чтобы придать этой гетерогенности какую-то форму. И таким медиумом для Лукача является проза. Концепция ясна. Но разве она здесь главная? Подзаголовок «Теории романа» – «Опыт», а для молодого Лукача опыт был формой, которая еще не потеряла своего «недифференцированного единства с наукой, моралью и искусством»[135]. «И искусством». Так что позвольте мне еще раз процитировать тот же отрывок:
Слова одни и те же. Но стала видна их симметрия: сбалансированные антитезы идут одна за другой (страдания и избавление, борьба и триумф, наличная тяжесть и завоеванная легкость…), запечатанные двумя синонимичными глаголами (с должной силой передать – годиться для выражения). Семантика и грамматика здесь совершенно не согласуются друг с другом: одна постулирует дисгармонию прозы как историческую неизбежность, другая вставляет ее в рамку неоклассической симметрии. Проза увековечивается в антипрозаическом стиле[136].
Эта страница, как мы увидим, – не последнее слово Лукача о прозе, но она, несомненно, проливает свет, по контрасту, на стиль «Робинзона Крузо». Последовательность, состоящая из герундия, глагола прошедшего времени и придаточного цели воплощает особую идею темпоральности – «анизотропическую», то есть меняющуюся в зависимости от того, какое направление избрать – которая исключает симметрию и тем самым исключает стабильность (и тип красоты), который из нее вытекает. Если читать страницу слева направо – от полностью завершенного прошлого к настоящему, которое кристаллизуется у нас на глазах, а затем к несколько неопределенному прошлому за его пределами – эта проза становится ритмом не просто континуальности, но необратимости. Темп современности – «лихорадочное исчезновение», писал Гегель в «Феноменологии», «все сословное исчезает», вторил ему «Манифест коммунистической партии». У Дефо ритм не такой лихорадочный, он размеренный, ровный, но он так же решительно движется вперед, ни разу не обратившись вспять. Капиталистическое накопление требовало «все время возобновляющейся» деятельности, пишет Вебер в «Протестантской этике и духе капитализма»[137], и предложения Дефо, в которых успех первого действия – плацдарм для новых действий, а потом и других новых действий, воплощает именно этот «метод», который бесконечно «возобновляет» прошлые достижения в новых начинаниях. Это грамматика прозы, как provorsa, ориентированной вперед[138], грамматика роста. «Совладав с этим затруднением и потратив на это уйму времени, я приложил усилия к тому, чтобы понять, по мере возможностей, как удовлетворить две мои нужды…»[139]. Одно затруднение преодолено и можно обратиться к двум другим нуждам. Прогресс: «постоянное самооправдание настоящего со ссылкой на будущее, которое оно себе дает, перед прошлым, с которым оно себя сравнивает»[140].
Стиль полезного. Прозы. Духа капитализма. Современного прогресса. Но стиль ли это? Формально, да: он имеет уникальное грамматическое сцепление и свою диффузную тематику инструментального действия. Но как с эстетической точки зрения? Это центральная проблема стилистики прозы: ее осторожная решимость настойчиво двигаться вперед шаг за шагом становится, скажем так, прозаичной. Пока позвольте мне здесь остановиться: стиль прозы как стиль, связанный не столько с красотой, сколько с габитусом:
системы устойчивых и переносимых диспозиций, структурированные структуры, предрасположенные функционировать как структурирующие структуры, т. е. как принципы, порождающие и регулирующие практики и представления, которые могут быть объективно адаптированными к их цели, однако не предполагают осознанную направленность на нее и непременное овладение необходимыми операциями по ее достижению[141].
Трехчастные предложения Дефо – прекрасный пример тезиса Бурдье: «структурированные структуры», которые рождаются без всякого плана, путем медленного наращивания разнородных, но совместимых друг с другом элементов; и то, как они, достигнув полноты своей формы, «регулируют» – без «осознанной направленности» – «практики и представления» темпоральности у читателя. И термин «регулировать» имеет в данном случае глубоко продуктивный смысл: дело не в том, чтобы подавлять другие формы репрезентации времени как иррегулярные, но в том, чтобы дать основу, которая будет грамматически жесткой и в то же время достаточно гибкой, чтобы ее можно было приспособить к разным ситуациям[142]. В отличие от стиха, который на протяжении тысячелетий «регулировал» образовательные практики через механизм запоминания и который требовал точного повторения данных структур, проза требует субъективного воспроизводства структур, которые должны быть похожими, но подчеркнуто не такими, как оригинальные. В «Теории романа» Лукач нашел прекрасную метафору для этого: творчество духа.
7. Проза II: «дух способен творить»
Горя желанием побольше узнать о своем «маленьком королевстве», Робинзон решает объехать остров. Поначалу препятствием ему становятся скалы, затем ему мешает ветер. Он ждет три дня, затем снова пускается в путь, но все идет не так – «очень глубокие воды… сильное течение… мои весла никуда не годились» – так что он даже решает, что обречен на верную смерть. «И теперь я увидел, – заключает он, – как легко божественному провидению сделать самое несчастное состояние человека еще хуже»[143].
Божественное провидение: аллегорический регистр романа. Но сравнение с неизбежным прецедентом «Путешествия Пилигрима» показывает, сколь многое изменилось чуть больше, чем за одно поколение. У Буньяна аллегорический потенциал текста открыто и систематически активируется в примечаниях к книге, которые превратили историю путешествия Христиана во второй текст, внутри которого лежит истинный смысл книги: когда Сговорчивый жалуется на слишком медленный темп путешествия, addendum [дополнение] Буньяна – «Недостаточно быть Сговорчивым» – превращает этот эпизод в урок этики, который может быть абстрагирован от повествовательного потока и навсегда сохранен в настоящем времени. История имеет смысл, потому что у нее два смысла, и второй смысл важнее: так работает аллегория. Но «Робинзон Крузо» построен иначе. Одно из самых невзыскательных слов в английском языке things [вещи], прояснит, что я имею в виду. Things – третье по частотности употребления существительное у Буньяна (после way [путь] и man [человек]) и десятое по частотности у Дефо (после time [время, раз] и кластера терминов, относящихся к морю и острову). На первый взгляд это кажется признаком близости двух этих книг друг к другу и их отдаленности от других[144]. Но если взглянуть на согласование термина, картина меняется. Вот Буньян:
133
Lukács, Theory of the Novel, p. 62; Лукач, «Теория романа», c. 32.
134
Ibid., p. 34; там же, с. 21.
135
Georg Lukács, ‘On the Nature and Form of the Essay’, in Georg Lukács, Soul and Forms, Cambridge, MA, 1974 (1911), p. 13; Георг Лукач, «О сущности и форме эссе» // Георг Лукач, Душа и формы. Эссе. М.: Логос-Альтера, Eccehomo, 2006, с. 59.
136
Симметрия играет важную роль в эстетической мысли Георга Зиммеля, оказавшего глубокое влияние на молодого Лукача. «Основание любого эстетического отношения нужно искать в симметрии, – пишет Зиммель в „Социологической эстетике“, – чтобы придать смысл и гармонию вещам, необходимо прежде всего оформить их симметричным образом, согласовав все части в едином целом и упорядочив их вокруг центральной точки». См.: Georg Simmel, ‘Soziologische Aesthetik’, Die Zukunft, 1896; Я цитирую по итальянскому переводу: Georg Simmel, Arte e civiltà, Milan 1976, p. 45.
137
Weber, Protestant Ethic, p. 21; Вебер, «Протестантская этика и дух капитализма», с. 35.
138
Идея прозы как «ориентированного вперед дискурса [provorsa], которому незнакомо регулярное возвращение», нашла свою классическую формулировку у Хайнриха Лаусберга: Heinrich Lausberg, Elemente der literarischen Rhetorik, München 1967, § 249.
139
Defoe, Robinson Crusoe, p. 120.
140
Hans Blumenberg, The Legitimacy of the Modern Age, Cambridge, MA, 1983 (1966–1976), p. 32 (курсив мой. – Ф. М.).
141
Pierre Bourdieu, Outline of a Theory of Practice, Cambridge 2012 (1972), p. 72; Пьер Бурдье, Практический смысл. М.: Алетейя, 2001, c. 103 (перевод исправлен. – Примеч. пер.).
142
Помимо дублирования одного или нескольких из трех дополнительных придаточных, «Робинзон Крузо» предлагает несколько вариаций базовой последовательности через откладывание главного предложения («после того, как я тяжело потрудился над тем, чтобы найти глину – добыть ее, закалить, принести домой и обработать, я смог сделать не более двух больших уродливых глиняных вещей – даже не могу назвать их кувшинами – за целых два месяца работы» [p. 132]), или через вставку еще одного придаточного в середину («Вытащив мой второй груз на берег – хотя я и был принужден открыть бочки с порохом и носить его свертками, ибо он был слишком тяжел, если разложить в большие бочки, – я отправился работать над тем, чтобы изготовить небольшой навес из паруса» [p. 73]), или добавляя другие синтаксические сложности («Когда судно так застряло в песке и застряло слишком крепко, чтобы ожидать его освобождения, мы в самом деле оказались в ужасном положении и нам ничего не оставалось, как задуматься о том, как спастись, насколько это было возможно» [p. 63]).
143
Defoe, Robinson Crusoe, p. 148.
144
В «Путешествии Пилигрима» слово things встречается 25 раз на 10 000 слов, а в «Робинзоне Крузо» – 12; в конце XVII – начале XVIII века средняя частотность в корпусе Google Books почти в десять раз ниже (от 1,5 до 2,5 раз на каждые 10 000 слов), в корпусе «Литературной лаборатории» она очень медленно вырастает от 2 случаев около 1780 года до всего лишь более 5 в 1890-е.