Толстовский дом

Кутельман учился в университете, на кафедре чистой математики на 10-й линии Васильевского острова, его особенно интересовала петербургская школа теории чисел, выучился, работал над теорией чисел, много печатался. В тридцатом году в качестве активного члена Ленинградского физико-математического общества приехал на Первый Всесоюзный съезд математиков в Харьков. За двенадцать лет он впервые приехал в родные места, и поездка эта была странной – горькой до невозможности и до невозможности счастливой.

Кутельман пытался найти кого-нибудь, кто знал, как погибла его семья, – нашел и подумал: может быть, лучше было бы не искать?.. Одно дело знать, что родителей и сестер больше нет, а другое – с мучительной точностью представить, как произошло, что их больше нет… Казаки ворвались в синагогу, разорвали свитки, убили молящихся мужчин, потом изнасиловали и убили женщин и… и девочек. Так погибли его родители и сестры. Кутельман тогда почувствовал себя предателем. Что он делал, когда казаки насиловали его сестер, изучал погрешности приближенных формул определения?.. На 10-й линии Васильевского шел мягкий снег, а девочки, его изнасилованные сестры, умирали… Все погибли, все. … Все, кроме младшей сестры, самой любимой, нежной, смешливой Идочки. Идочку не видели мертвой, – может быть, не нашли, а может быть, ей удалось спастись, сбежать? Может быть, она сбежала, потерялась и просто не подавала о себе вестей? В ту минуту, когда он расспрашивал о ней, Идочка могла быть где угодно – в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, а скорее всего, на небе…

Но было и счастье. На съезде случилось одно особенное знакомство – молодая женщина, занимающаяся теорией чисел, член Московского математического общества, ученица знаменитого математика, академика Николая Лузина. Прямо со съезда она уехала с ним в Ленинград, стала его женой, ввела его в круг московских математиков, учеников Лузина.

Несколько лет Кутельман был очень счастлив, не только любовью, но и научным общением. Вместе с другими учениками Лузина Кутельман и его жена называли свое общество Лузитания, как будто тайное общество из книг Жюля Верна или Стивенсона.

А в тридцать шестом году Кутельман и его жена чуть не сели в тюрьму – он за теорию чисел, она за теорию множеств.

В «Правде» назвали Лузина «врагом в советской маске». Его и нескольких учеников – Кутельман и его жена были названы в их числе – обвинили в том, что они публиковали статьи в западных научных изданиях, а от советской научной общественности результаты своих работы скрывали.

В прихожей Кутельмана уже стоял собранный чемоданчик с теплым бельем и куском мыла, но Кутельману, его жене и другим математикам повезло. Партийные вожди, которые помешивали страшное варево в стране, сообразили: с математиками не стоит возиться, арест математиков не такой сильный удар по сознанию масс, как процессы отравителей рек или врачей-убийц. Людям все же трудно представить, что теория множеств и теория чисел впрямую угрожают счастью рабочих и крестьян.

Математического процесса не было. Чемоданчик не пригодился, исчез из прихожей, но не из сознания Кутельмана, – он испугался, прекратил работать над теорией множеств. Жена его прекратила работу более естественным образом – в тридцать седьмом году родился Эмка, и рисковать оставить ребенка сиротой ради теории множеств было немыслимо.

Кутельман ушел из науки в образование. Он создал кафедру в Институте Герцена – Педагогический институт имени Герцена был в научном смысле по сравнению с университетом институтом второго сорта, но Кутельман больше не занимался чистой математикой. Он написал несколько учебников, один из них стал классическим учебником по высшей математике, по которому учились поколения студентов, – но и это не помешало ему сесть в сорок восьмом. Обвинение было настолько одиозным, что, вспоминая о нем, Кутельман всегда совершал ряд одинаковых движений: вздрагивал, недоуменно пожимал плечами, разводил руками, моргал, – обвинение было оскорбительно нелогичным, противоречащим себе даже в формулировке.

В пятьдесят четвертом Кутельман был освобожден, оправдан, но работу в вузе получить не смог. Пять лет он преподавал математику в школе в Гатчине, и только в пятьдесят девятом году тогдашний ректор Ленинградского университета взял его к себе на матмех на место профессора. Через несколько лет ректор добился для него квартиры в Толстовском доме. К тому времени, как Мария Моисеевна назвала его «ненастоящим профессором», у него защитились 13 аспирантов.

«Ненастоящий профессор» Кутельман был идеалист – считал, что все в жизни должно быть получено своим трудом. Отказался избираться в членкоры Академии наук, объяснив это тем, что звание ничего не прибавит к его научным заслугам, а академическими привилегиями он пользоваться не желает. Вот если бы он своими руками построил домик, это было бы правильно, ну а раз не может, нехорошо иметь академическую дачу в Комарово как приложение к званию. Возможно, его жена отнеслась бы к академическим привилегиям иначе, но она умерла вскоре после переезда в Толстовский дом, и он так никого и не приблизил к себе, жил вдвоем с сыном.

Эмка Кутельман, мальчик из математической семьи, рано показал способности к математике, пошел по стопам родителей, преподавал на матмехе, его диссертация была посвящена решению динамических задач нелинейной теории упругости с привлечением теории двухточечных полей и метода конвективных координат.

Все это к тому, что Фаина попала в хорошую семью. Не в барственно-академическую, а в ту, где стиль жизни отвечал ее собственным убеждениям, где главным, пусть не произносимым вслух, словом было «труд». Труд – это смысл жизни, все в жизни своим трудом, каждому по труду.

Когда Фаина сказала, что выходит замуж за Эмку, Фира не смогла удержать лицо. Замуж – за него?! Но, боже мой, разве это мужчина?.. Настоящий мужчина – это Илья, он красивый и обаятельный, от него исходит мужская сила, уверенность в себе. Илья одним своим видом говорит – любимая, ты за мной, как за каменной стеной. А Эмка маленький, щупленький, некрасивый, с подвижным, как у обезьянки, лицом, – с ним Фаина ляжет в постель, он ее единственная любовь навсегда?!

Обед шел своим чередом.

– Фирка, какой у тебя сегодня потрясающий форшмак, произведение искусства, а не форшмак! – восторженно сказал Кутельман. – У Фаинки такой не получается.

– Форшмак как форшмак, у Фаины не хуже, – довольно улыбнулась Фира. – Я дам вам баночку с собой.

Фаина кивнула – спасибо. У Фаины дома был ее собственный форшмак, не хуже и не лучше Фириного, точно такой же.

Студентками Фира и Фаина питались на 30 копеек в день: Фира брала в институтской столовой половинку первого, гарнир – макароны или картошку, компот, Фаина брала в университетской столовой половинку первого, гарнир, компот. Котлета стоила 8 копеек, киевская котлета 12 копеек, – чем съесть котлету, лучше сходить в кино. В столовой Герценовского института и в университетской столовой на столах всегда были бесплатный хлеб, горчица, соль и перец, и можно было обойтись без супа и компота, съесть хлеб с горчицей и пойти в театр, – правильный вариант, компромисс полезного с прекрасным.

Бесплатный хлеб с горчицей был уже в прошлом, теперь у Фиры с Ильей две зарплаты, учительская и инженерская, ну, а у Фаины, живущей в профессорской семье, тем более не было нужды экономить на еде.

У подруг было совершенно одинаковое меню: салат оливье, форшмак, пирог с капустой, рыба в томате, паштет. На второе фаршированные перцы, ленивые голубцы – осенью, котлеты или тушеное мясо с картошкой – зимой, в апреле жареная корюшка, в июне молодая картошка с укропом и чесноком. Обязательно куриный бульон – дети его хорошо едят, Таня любит бульон с лапшой, Лева с рисом.

Фира вихрем приносилась домой, победительно раскладывала продукты, с напряженным лицом стояла у плиты – кормила семью со страстью. Фаина готовила застенчиво, словно извиняясь перед собой, что занимается таким неинтеллигентным делом, – в глубине души она считала, что ЕСТЬ не интеллигентно. Но готовила не хуже Фиры, если объективно, точно так же, – рецепты были мамины, а мамы были с одной коммунальной кухни.