Толстовский дом

На физфаке мальчиков было много, но у Фаины не случилось ни одного романа, ни од-но-го, за все годы учебы никто не проявил к ней мужского внимания, не дотронулся до нее украдкой, не прилип к ней взглядом, как будто она не в университет ходила, а в детский сад. В педагогическом мальчиков было мало, но все они были – Фирины. Фира входила в комнату – громкий смех, глаза как звезды, – и как будто свет зажегся.

У Фиры был УСПЕХ, и ей, конечно, полагалась судьба получше. Но что такое судьба получше? Чтобы муж был из хорошей семьи? Или с жилплощадью? Лучший муж – об этом тогда не думали. Выйти замуж ПЕРВОЙ – это да, это Фире было положено, так и случилось.

Фира первая вышла замуж – за мальчика из Политеха, познакомилась, когда пришла на вечер, посвященный 7 Ноября. Мальчик был не обычный, не так себе мальчик, а самый что ни на есть первый приз – высокий, красивый, остроумный, загадочный, – девочки от него умирали. Один белый танец, вальс, – полный оборот в два такта с тремя шагами в каждом, и Фира Илью схватила и понесла, как добычу.

Перед тем как выйти замуж, Фире еще нужно было свою добычу СПАСТИ – отучить Илью от карт и гулянок, вернуть на правильную дорогу, чтобы он институт окончил. Илья любил выпить-погулять – не для того, чтобы напиться, а чтобы погулять, и вечно с ним что-то приключалось. То он на свидание не пришел, потому что его в милицию забрали, то все деньги на пляже в Солнечном проиграл и пешком по шпалам шел, то ночами в карты играл и сессию завалил. А однажды пришел крадучись, оглядываясь, с трагическим лицом – попрощаться навсегда, потому что за ним следят и сейчас его прямо от Фириных поцелуев в армию заберут. То одно, то другое с ним приключалось, и он появлялся со значительным и виноватым лицом, – спаси меня, если хочешь, а Фира укоризненно и строго смотрела – «спасу, не сомневайся». В их паре сразу же распределилось так: он балуется, она СМОТРИТ.

Илья к Фириной коммуналке относился насмешливо – фу-у, коммуналка… Он жил в отдельной квартире. В двухкомнатной хрущевке – с родителями, двумя бабушками и одним дедушкой. Молодым там было место разве что в ящике буфета, и Фира привела мужа к себе в коммуналку. Хрущевская двухкомнатная квартира – две комнаты, кухня, совмещенный санузел – была меньше, чем их с мамой комната сорок два метра.

Комнату разгородили шкафом и стали жить. Шкаф поставили задней стенкой в сторону Марии Моисеевны, дверцами в сторону молодоженов, чтобы Илье не бегать за трусами-носками, а сразу появляться из-за шкафа одетым. Все остальное осталось прежним, только в Фириной части прибавилась двуспальная кровать.

Фаина была свидетельницей на свадьбе.

Фира жила с мужем, и Фаина при них.

Вечерами пили чай, смеялись – Илья рассказывал анекдоты, строил шутливые планы на будущее, в которых Фаина выступала как пожизненная нянюшка его детей, потом Фира с Ильей уходили за шкаф, а Фаина шла на кухню с Марией Моисеевной. Сидели долго-долго, пока от Фиры не поступал условный знак. Она выглядывала из коридора и, притворно зевая, говорила: «Ну что вы так долго сидите, неужели вам спать не хочется…» Тогда Фаина уходила к себе в комнатку за кухней, и Мария Моисеевна шла ложиться спать. Фира была особенно счастлива от того, что Фаина рядом, она хотела бы жить так всегда – иметь в распоряжении сразу троих любящих и подвластных ей людей: мужа, Фаину и маму.

Марии Моисеевне ее зять нравился. «Мой зять из хорошей еврейской семьи», – гордилась Мария Моисеевна. Фире и Фаине было стыдно, что она говорит «еврейская семья». Что в девочках было еврейского? Кроме имен (Фиру назвали в честь умершей бабушки, и Фаину назвали в честь умершей бабушки и дома называли Фенька), кроме Фириных родственников, изредка наезжающих из Винницы? А у Фаины даже родственников не было… Ах да, еще обе мамы, и Фирина, и Фаинина, делали форшмак и девочек научили – традиции домашней кулинарии, приверженность к привычной с детства еде держатся дольше всего.

Что еще?.. От Фириных родственников девочки знали несколько смешных выражений на идиш, например «кусн май тохес», – говорилось в шутку, означало «поцелуй меня в зад», в смысле «на-ка, выкуси». Или «бекицер» – быстрей, еще «мишугинер» – сумасшедшая. Ни Фира, ни Фаина никогда этих слов не говорили, они вообще все еврейское в себе отметали – они не еврейки, они советские, ленинградские интеллигенты. Интеллигентки они обе были в первом поколении. Фирин отец, Левин дед, был часовщиком, до самой смерти сидел в будочке «Ремонт часов» у Кузнечного рынка, Фаинин отец – сапожник, и оба полуграмотные.

Обе девочки уже начали работать. У Фиры все шло по плану – она без труда распределилась в свою школу на Фонтанке, и классы ей дали хорошие, и даже обещали классное руководство. А у Фаины с распределением были сложности, ее долго не брали – не взяли ни в Институт физики имени Фока, ни в Институт радиофизики, и из Физтеха пришел отказ. Сначала ее не брали в лучшие институты, затем в хорошие, а потом уже просто НЕ БРАЛИ, – отказ за отказом. Может быть, потому что девочке не нужно было идти на физфак, а может быть, потому что еврейка. После многих обидных отказов Фаина была рада оказаться далеко не в самом престижном месте, в почтовом ящике… Все как-то неудачно складывалось, и работа не та, о которой мечтала, и никого у нее не было. Похоже, Фире было суждено быть счастливой, а Фаине – так себе, Фире суждено семейное счастье с красавцем Ильей, а Фаине – быть при Фириной семье.

И вдруг – прошло всего несколько месяцев с Фириной свадьбы, как сказала Мария Моисеевна, «прошло всего-то ничего» – и Фаина вышла замуж!.. Тихая Фаина вышла замуж не выходя из дома, за соседа из Толстовского дома, из подъезда напротив, сына профессора Кутельмана, – перетекла, как ручеек через двор, в другую жизнь, взлетела по социальной лестнице, очутилась в огромной профессорской квартире.

Профессор Кутельман – автор учебника математики, по которому Фаина училась на физфаке, его ученики – кандидаты и доктора наук по всему Советскому Союзу. Илья шутил: «Профессор Кутельман – это советская аристократия, он граф, а Эмма – сын графа, виконт де Кутельман».

– Фенька, как это у вас так быстро? Это что, тайная страсть? – приставал Илья. Кутельманы переехали в Толстовский дом не так давно, Фира и Фаина с Эмкой не были даже толком знакомы – какой-то маленький, щупленький, выбегает из подъезда с портфелем, здоровается и пробегает мимо. И вдруг – замуж!

– Фенька, ты что, по расчету? – не успокаивался Илья.

Фаина улыбалась. У Фиры характер, но и у Фаины характер.

– Конечно, Фаина его любит, она же выходит замуж, – строго ответила за нее Фира. – И, пожалуйста, не называй ее на свадьбе Фенька.

Фира была свидетельницей на свадьбе.

Девочки прежде никогда так близко не видели живых профессоров – только на лекциях, и никогда не бывали в отдельных квартирах в Толстовском доме. Оказалось, что профессорская квартира в точности такая, как их коммуналка, – та же квадратная прихожая, длинный коридор с комнатами по обеим сторонам, только пустыми комнатами, а в их коммуналке в каждой комнате жила семья. В конце коридора большая кухня с чугунной плитой, холодная кладовка с окном – все, до метра, точно так же, как у них.

В их коммуналке жило шесть семей, 22 человека, а здесь двое – профессор Кутельман и его сын Эмма, теперь будут жить трое, те же и Фаина. В квартире обычная советская мебель, тонконогие кресла, сервант, рядом с ними бюро с львиными головами и диван с высокой резной спинкой выглядели как хлам, который поленились вынести на помойку. Везде книги. Разрозненная посуда. Фириной матери на свадьбе досталась кузнецовская тарелка с отбитым краем, Мария Моисеевна, покрутив тарелку в руках, разочарованно прошептала дочери: «Профессор у Феньки какой-то ненастоящий, настоящие-то профессора живут, как баре».

В определенном смысле Мария Моисеевна была права, профессор был «ненастоящий».

Профессор был ненастоящий, и привычке к барской жизни неоткуда было взяться. Осенью восемнадцатого года Кутельман-старший пришел в Ленинград пешком из украинского города Проскурова – такой вот еврейский Ломоносов. Оказалось, что любовь к математике спасла Кутельмана от смерти – в феврале девятнадцатого года в Проскурове произошел страшнейший погром, петлюровская армия за четыре часа вырезала больше полутора тысяч евреев.