Джентльмены против игроков

Тележный двор Кеттлера, где по ночам фермеры хранили свой табак, а сами спали на сене в стойлах, завернувшись в домотканые одеяла, превратился в гараж и теперь пах бензином, маслом и финансовыми сделками. На месте старого деревянного рынка стоял каменный. Из семиквартального Грейт Уайт Вэй сделали деловой район, почти такой же ослепительный, как наступающий после ночи день, – почти, но еще не совсем. Поговаривали о создании административного центра с площадью и фонтаном. Поговаривали о попытке ввести наемную форму городского управления. Поговаривали о принятии девиза города, об открытии автомобильного и загородного клуба. А теперь вот и строительством вместо черных рабочих занимались белые.

Когда после множества напрасных обещаний руководство железной дороги «П.А & О.В» все-таки взялось за новую ветку, их подрядчики начинали с чернокожими рабочими. Но бригадиры – как и финансы – прибыли с севера, они не понимали чернокожих, а те не понимали их, из-за этого возникали проблемы. Когда бригадиры общались с рабочими панибратски, те слонялись без дела; когда же, наоборот, грубыми понуканиями подгоняли артель, она становилась угрюмой и наглой.

Существовала золотая середина, но загнанным в тупик белым не удавалось ее отыскать. Рожденный на юге надсмотрщик или помощник капитана парохода мог бы изводить бригады громкой руганью, угрозами изувечить и убить, а ему бы в ответ весело скалились, продолжая копать и разгребать. Но едва мастер-учетчик из Чикаго по имени Флаэрти помахал веснушчатым кулаком перед носом Динка Бейли – цветного, которому он накануне проставился в винном погребке, – как вышеупомянутый Динк Бейли попытался порезать того бритвой и весьма продвинулся в своей затее, учитывая то, как быстро его прервали.

Висевшие на носу сроки подгоняли и сильно донимали подрядчиков, в то время как пятьсот черных, коричневых и желтых мужчин бросали свои инструменты в шесть часов вечера субботы, а утром в понедельник только жалкие две сотни из них отзывались на звук рабочего свистка. Остальные возвращались во вторник, среду или даже четверг, в зависимости от того, на сколько им удавалось растянуть свое жалование.

– На кой мне работать-то, миста? У меня аж два доллара осталось. Вот потрачу, так и приходите, может, и поговорим о делах.

Это заявление, сделанное прогуливающим землекопом любопытствующему бригадиру, отражало довольно типичную точку зрения рабочих. И в измученной душе приезжего подрядчика возникал столь же типичный крик возмущенного «капитала»:

– Чтобы заставить работать одного чернокожего, требуется двое белых, но ведь и тогда он не будет! Прежде я не был сторонником Юга, но теперь стану, будьте уверены!

Чаша терпения переполнилась в конце третьей недели. Последней каплей стал совсем «зеленый» кассир из чикагского офиса, который попытался расплатиться бумажными деньгами. Ушло время первых послевоенных дней, когда черный собрат, едва освобожденный от рабства и до невинности лишенный коммерческого чутья, думал, что деньги белого человека – и штампованные на металлических дисках, и напечатанные на пергаментных прямоугольниках – это всегда хорошие деньги, и поэтому принимал, к своей последующей печали и запоздалому прозрению, банкноты Конфедерации22. Теперь он питал стойкое подозрение к любой наличности кроме той, что бренчала. И на самом деле редко принимал оплату иного сорта.

Дайте ему серебряных монет, и он останется доволен. Это надежные деньги, годные на то, чтобы их потратить. Их он понимает – они гремят в кармане и звенят на барной стойке. Но будьте любезны, никаких зеленых бумажек. Поэтому, когда несчастный несведущий кассир открыл сумку и разложил эти свои долларовые и двухдолларовые банкноты, пятерки и десятки, казначейские сертификаты и национальные банковские билеты, случился бунт.

Тогда подрядчики просто уволили всю бригаду целиком и приостановили работы, оставив наполовину возведенные насыпи и наполовину вырытые котлованы, пока не смогли привезти с севера новую смену. И вот она прибыла – железнодорожный состав, доверху набитый итальянцами. Некоторые из них были высокими и смуглыми мужчинами, хотя куда больше оказалось светлокожих коротышек, но все они были способны работать дни напролет.

Первый пытливый интерес города к новоприбывшим довольно скоро угас. Его на самом деле нечем было подпитывать. Итальянцы не играли на гитарах, не повязывали шейные платки на головы, не пытались похищать маленьких детей и ни в каком отношении не выглядели колоритным народом. Они говорили на собственном диковинном языке, обедали своими таинственными блюдами, спали на своих койках в длинных бараках, которые компания сбила для них в низине у старого форта, копили сбережения, общались с работодателями через наемного переводчика и прекрасно занимались своими делами. По воскресеньям некоторые из них, обувшись в грубые башмаки, приходили к ранней мессе в церковь отца Минора, а в остальное время они или вырабатывали дневную норму, или отдыхали в лагере на свой особый манер.

Тони Паласси, владевший самой большой фруктовой лавкой в городе, нанес им один-единственный краткий визит и ушел, плюясь на землю от отвращения. Оказалось, они вовсе не его земляки, а презренные сицилийцы, в отличие от него самого – надменного римлянина по рождению и неколебимого американца в силу натурализации. Но все без лишних разговоров поняли, что тут есть разница, и разница огромная. Даже слепой ее заметил бы.

Тони был славным малым со спортивным азартом в крови, членом клубов «Вапити» и «Рыцари Колумба». Он владел одними из самых смышленых рысаков в округе. Бодро играл в покер. Раз в месяц жертвовал бочку яблок, связку бананов или ящик апельсинов детям в Доме Сирот – проще говоря, Тони был «своим». Никто даже не подумал бы назвать его «макаронником», никто никогда его так и не называл – по крайней мере, больше одного раза. Но те, другие парни были явными макаронниками, таковыми их и следовало считать. Так или иначе, уже больше месяца их присутствие мало или совсем ничего не значило для общества, пока один из них не забылся настолько, чтобы порезать Бивера Янси.

Руководство железной дороги совершило большую ошибку, наняв для управления местными чернокожими северян. И еще одну оно совершило, продолжая держать на службе Бивера Янси, когда приехали сицилийцы. Тот был человеком нетерпеливым и горячим на руку. Но, даже несмотря на это, все могло бы закончиться без злоключений, если бы за день до снегопада официальный патрон рабочих, который к тому же был их переводчиком, не отправился на север по личному делу, оставив соотечественников без посредника на время своей отлучки. Поэтому случилось так, что тем декабрьским утром, когда, собственно, началась история, Бивер Янси оказался единственным командующим батальона, на языке которого не говорил и особенностей которого не знал.

К началу рабочего дня он продрался сквозь сугробы к длинной, обшитой досками лачуге в низине и распахнул дверь. Вместо того чтобы подняться и зашевелиться, его подопечные остались лежать, растянувшись на койках вдоль стен. Почти все они с комфортом там полеживали, кроме примерно полудюжины человек, которые варили отдающее чесноком месиво на больших плитах, стоявших в ряд посередине барака. Используя единственный известный ему язык и, надо добавить, язык чрезвычайно выразительный, Янси приказал им вставать, выходить и приступать к работе. Мотая головами, объясняясь жестами и возражая улыбками, они дали понять, что по крайней мере этот день не желают проводить на открытом воздухе. Кто-то более терпеливый, чем Бивер Янси, или, возможно, более опытный в переводе жестов мог бы достаточно легко угадать причины. Они приехали на юг, ожидая тепла. Снег им не по нраву. Одеты они не по погоде. Их вещи тонкие, а обувь прохудилась. Поэтому они хотели бы переждать, пока не растает снег и не пройдет холод. А уж тогда они станут работать в два раза больше, чтобы компенсировать этот выходной.

У крепкого, большого властного мужчины, стоявшего в дверном проеме, на уме было совсем иное. В отсутствие старшего командования и патрона он обязан проследить, чтобы они довели работу до конца. Уж он им покажет! Преподаст одному урок, а там и другие прислушаются. Огромной рукой в варежке он грубо схватил за ворот рубахи невысокого сицилийца, который выступал от лица своих собратьев, потащил его, брызгающего слюной и упирающегося, через порог и сильным ударом тяжелого сапога выпихнул наружу.

22

Т. е. бумажные деньги, имевшие хождение в южных штатах во время Гражданской войны. После победы северян эти банкноты мгновенно обесценились – в отличие от металлических долларов, так и сохранивших цену серебра, из которого они были отчеканены. (Примеч. сост.)