Ситтин

Спору нет, аудитория оказалась потрясающе живой и отзывчивой, Грен давно не играл перед такими людьми. И музыкальной. Хорошо еще, что фронтменом у них был Эшу — ему заказывали местные песни, правда, их не знал никто из них троих, но люди ухитрялись напеть то, что хотели услышать, и Эшу пускался в импровизации, а Грен и Дани подхватывали волну. Было здорово, и пока трактир был открыт, Грен почти не чувствовал усталости, хотя к ночи кончики пальцев начали неметь.

Спать пришлось в машине. Куда убрели ночевать Эшу и Дани, Грен не знал. Наверное, договорились с кем-нибудь из местных или нашли подходящий сеновал. В трактире свободных комнат не было ни за какие деньги. Грен откинул спинку пассажирского сиденья и кое-как устроился. Ночи здесь были холодные — Лугнасад в этом мире вообще не баловал жарой — и к утру Грен продрог. В следующий раз надо будет взять с собой спальник. И зубную щетку. Он умылся под колонкой где-то на окраине, где стояла его машина, и пошел в трактир завтракать. Вчера Эшу честно разделил заработанные деньги на троих, и их стоило потратить.

Утро было туманным и росистым. Где-то орал петух, вдалеке мычала корова, ближе к центру Грена обогнал грузовичок с деревянными бортами. Трактир только-только открылся. Грен подсчитал свои капиталы, заказал чаю — кофе здесь не подавали — и яичницу с тостами. Яичница была пережаренной, к ней полагалось три кусочка бекона и какие-то бобы в красном соусе. О здоровой пище здесь, видимо, еще и не подозревали.

Когда Грен допивал вторую чашку чая, явились Дани и Эшу, выспавшиеся и свежие. Грен сообразил, что Эшу как маг для ночного сна мог создать хоть дворец в чистом поле и немного позавидовал. Дани с утра был немногословен. Он заказал себе то же, что и Грен, добавив к заказу кусок черничного пирога. Эшу захотел мяса. За завтраком они договорились, что домой возвращаюся каждый своей дорогой — Эшу вздумалось еще побродить по этому перекрестку, Дани не возражал, а вот Грен хотел домой. Эшу и Дани были на байках, так что все инструменты еще с вечера загрузили в машину Грена. Все равно репетировали у него.

Расплатившись, Грен вывел машину на трассу и не спеша — на местных дорогах и пятьдесят миль в час были запредельной скоростью — двинулся домой. Как ни странно, до Сан-Франциско он добрался быстрее, чем добирался до того перекрестка — то ли удалось срезать, то ли Эшу был не слишком опытным дорожником. Во дворе все было как обычно — аромат роз, ветер колышет оплетший первый этаж цветущий клематис, пахнет цветами и морем.

Грен глубоко вздохнул, вышел из машины и принялся отстегивать тент на кузове — в нем лежал футляр с большой арфой. Может, и не стоило брать большую, раз есть дорожная, но ее звучание нравилось Грену больше.

Несколько креплений тента оказались незастегнутыми. Странно, что он не хлопал при езде. Определенно, эля вчера было больше, чем нужно. Грен откинул тент — и на него уставились напуганные карие глаза на замурзанном веснушчатом лице. В кузове, свернувшись клубочком между футляром с арфой и хангом, забился в угол ребенок. Мальчик, похоже, судя по разбитым коленкам, коротким штанам из грубой коричневой ткани и такой же куртке. Примерно так же одевались все мальчишки на том перекрестке.

— Привет, — сказал Грен. — Решил прокатиться? А родители знают, где ты? Думаю, они беспокоятся.

Мальчик фонил усталостью, печалью и какой-то горькой решимостью. Еще не закончив говорить, Грен понял, что дело не просто в том, что мальчишка решил прокатиться. Мелковат он был для подобных приключений. Грен еще прикидывал, отвезти ли беглеца обратно сразу или сначала вымыться и поесть, и не спустят ли на него всех собак за похищение ребенка, когда мальчишка выпрямился и блеснул глазами:

— У меня нет родителей, — с сильным акцентом сказал он. — А бабка дерется. Больно. Ты меня в полицию сдашь?

— А надо? — спросил Грен, обходя машину и вытаскивая мальчика из кузова. — Пойдем в дом. Ты голодный, наверное.

Мальчик сглотнул слюну так громко, что у него что-то щелкнуло в горле.

Туу-Тикки совершенно не удивилась тому, что Грен привел в дом замарашку неведомо откуда. Она умыла ребенка, а пока он жадно ел, сжимая вилку в кулаке, разговорила его.

Мальчику было восемь лет — «восемь лет и восемь месяцев, вот!», звали его Оуэн О’Лири и был он сиротой. Насколько Грен понял из его сбивчивого рассказа, Оуэн жил с бабкой, которая регулярно его колотила, особенно в последнее время, потому что мать Оуэна внезапно перестала присылать деньги. Мать жила в Ливерпуле и была «беспутной девкой», по словам бабки. Об отце Оуэн ничего не знал. Грен не понимал, как Туу-Тикки это сделала, но она вытянула из ребенка все, что он знал о матери, и картина представлялась печальной: судя по всему, Джилл О’Лири занималась проституцией. Впрочем, Оуэн родился, еще когда она жила с матерью на окраине Баллибея. Мать сбежала сначала в Триперери, потом в Дублин, а после и вовсе уехала в Англию. Бежала она, как сказал Оуэн явно со слов бабки, «чтобы ее в магдалинский приют не засунули». Однако Джилл присылала матери деньги и письма, иногда даже приезжала сама — очень давно, по словам Оуэна. Впрочем, в восемь лет «очень давно» — это и полтора года назад.

Год назад деньги и письма приходить перестали. Потом пришло какое-то казенное письмо, и бабка долго ругалась и велела Оуэну никому про это письмо не говорить. Он как раз только начал ходить в школу и ему было не до того, чтобы обсуждать там семейные проблемы. На него ругался учитель, его дразнили ублюдком одноклассники, бабка била его за испачканную и продранную одежду, и просто так била, ругая пащенком, отбросом и обузой. К лету она совсем распоясалась, без побоев не проходило ни дня. Так что Оуэн не выдержал, взял школьную сумку, сунул в нее кусок сыра и полбуханки хлеба, книжку про путешествие в Килкенни, маленький кухонный ножик, крохотную машинку, которую мать привезла ему в последний раз, и отправился из дому куда глаза глядят. Он хотел дойти до Ливерпуля и найти там мать, чтобы жить с ней. Она же обещала, что заберет его к себе. Как добраться до Ливерпуля, Оуэн не знал, но знал направление — на восток.

Машину Грена он увидел случайно, к концу первого дня пути. Очаровался толстыми колесами и блестящей полировкой и ночью залез в кузов, решив, что такая большая машина наверняка едет далеко.

Туу-Тикки налила ему какао и спросила:

— А что было в том казенном письме, ты знаешь?

— Неа. Я тогда не умел читать. А бабка не сказала. Только сказала, что от этой дряни Джилл всегда была куча хлопот и благодарение святому Патрику, что она не будет больше позорить семью. Но она и не позорила, она же не напивалась никогда, и платья у нее были такие красивые. И она была красивая.

Грен и Туу-Тикки переглянулись. Картина складывалась простая и незамысловатая. Джилл O’Лири, похоже, умерла. И Оуэн, дитя позора, никому не был нужен. Он вышел на Дорогу в поисках лучшей участи — рыжий кудрявый ирландский мальчишка, евший мясо только по праздникам и пивший какао с восторгом ребенка, которому очень редко достаются сладости.

— Хочешь выкупаться? — спросила Туу-Тикки.

— Ну-у-у… — протянул Оуэн. — А мыло не будет щипать глаза?

— А мы возьмем шампунь.

Настоящая ванна и вода из крана вызвали у Оуэна прилив восторга.

— А у нас корыто, — пожаловался он, раздеваясь без смущения и без смущения показывая синяки. — И за водой надо ходить на колонку.

Кто-то из духов принес желтую резиновую уточку. Туу-Тикки налила в ванну пены, и Оуэн со щербатой улыбкой полез в белые хлопья. Пока Туу-Тикки мыла его, она размышляла, во что бы ей одеть мальчика — и не завтра, когда привезут еще даже не заказанную одежду из интернет-магазина, а прямо сейчас. Они с Греном как-то не ожидали, что в доме окажется ребенок, и одежды маленьких размеров у них просто не было. А в любой из греновых футболок мелкорослый Оуэн просто утонет. Его собственную одежду, много раз зашитую и испачканную, Туу-Тикки отдала духам для стирки, но видеть Оуэна в ней снова она не хотела.