Страница 18 из 52
Разыскав штаб дивизии в районе Пильни, что в пятнадцати километрах от Веприна, я доложил Деревенцу обстановку на участке 111-го полка, а он сразу же пошел докладывать Семенову и Елшину.
На рассвете я снова выехал в район Веприна. На этот раз с подполковником Елшиным. Командир дивизии приказал принять все меры, чтобы ликвидировать вклинившегося в нашу оборону противника. За нами на машинах следовал сводный батальон численностью около трехсот человек. В пути Елшин сообщил мне, что, по данным разведки, гитлеровцы, наступая на юг от Кричева, вышли на рубеж реки Лобжанка, захватили Климовичи и распространяются вдоль железной дороги на Костюковичи, обходя нашу дивизию с востока. На мой вопрос, какова обстановка на нашем левом фланге и за ним, Елшин ответил, что до самого Рогачева и даже западнее его советские войска пока удерживают занимаемые рубежи.
Елшин остался у командира полка, а я отправился к Лубинскому. Наблюдательный пункт его разместился на чердаке бани в деревне Веприн.
Часа за два до нашего приезда, еще в предрассветной темноте, 111-й полк атаковал противника и оттеснил его в глубь леса. Контратака, предпринятая потом вражеской пехотой, была отбита.
— Хорошо, что здесь фашисты без танков наступают, — сказал Лубинский. — Но все равно потери у нас велики. За сутки в полку вместе с дивизионом сто тридцать раненых и около семидесяти убитых. Дорого все достается. Так полка и на несколько дней не хватит.
К вечеру два батальона немецкой пехоты еще раз атаковали позиции полка. Фашистам удалось потеснить наши подразделения, выйти на опушку леса и восстановить прежнее положение.
С утра 8 августа мы готовились нанести ответный удар. Лубинский сам выбирал и назначал для своих шести орудий наиболее важные цели, распределял на каждую из них снаряды. Я же взял на себя проверку готовности к стрельбе орудий, выставленных на прямую наводку. Их было четыре. Стояли они всего в полукилометре от противника. Пришлось ползать на животе от пушки к пушке.
Позиции артиллеристов оказались неудачными: стрелять мешали обступившие со всех сторон высокие хлеба. Пришлось выбрать новые, назначить каждому орудию цели в расположении противника.
Усталый и грязный, вернулся я на наблюдательный пункт к Лубинскому. А через полчаса началась артиллерийская подготовка, которую мы при переговорах по телефону называли «обедом». Длилась она тридцать минут. Если сравнить ее с теми, которые мы проводили в последующие годы, то она выглядела бы жалкой. Но тогда мы придавали ей большое значение, ценили каждый снаряд и от души радовались, следя за результатами беглого огня двух батарей и четырех орудий, стрелявших прямой наводкой.
Под прикрытием этого огня наша пехота подползла к опушке и смелым броском ворвалась в лес. Противник начал бить из минометов, но мины разрывались уже позади наших рот. К вечеру советским бойцам удалось потеснить немцев в глубь леса.
Бои в этом районе продолжались с переменным успехом еще двое суток. Три квадратных километра, обильно политые кровью, переходили из рук в руки. Полк получил две роты (сто пятьдесят человек) пополнения, но силы его таяли с каждым часом.
Подполковник Елшин, срочно вызванный Тер-Гаспаряном, отправился в штаб дивизии. Перед отъездом сказал мне:
— Оставайся пока здесь. Все время информируй меня. Там, — махнул он рукой, — наши дела ухудшились.
11 августа, на этот раз после мощной авиационной и артиллерийской подготовки, противник перешел в наступление против 111-го полка. Обескровленный полк, имевший всего двести пятьдесят человек, начал отходить на юг. Слишком неравны были силы. Кроме того, кончились боеприпасы.
Я находился на наблюдательном пункте Лубинского. Когда большую часть деревни Веприн захватил враг и было трудно разобраться, где свои, а где фашисты, артиллеристы получили приказ из штаба полка отойти на новый рубеж обороны.
Лубинский начал менять свой пункт, а я вместе с разведчиками Семенихиным и Гаркушей отправился на восточную окраину деревни, за которой находился штаб полка. Там мы были встречены автоматным огнем с противоположной стороны улицы. Пули прожужжали мимо нас, никого не задев. Мы залегли в палисаднике, укрылись между грядками и кустами смородины, разросшейся вдоль изгороди.
— Вон они засели где, — прошептал Гаркуша, показывая на дом с зелеными ставнями.
Действительно, у самого дома, около завалинки, виднелась темно-зеленая каска. Рядом с ней еще одна, покрытая для маскировки пучком травы. «Успели и сюда прорваться…» — с досадой подумал я.
— Эх, закурить бы сейчас, — мечтательно сказал Гаркуша.
Семенихин достал помятую пачку папирос, протянул Гаркуше:
— Последняя. Чуток мне оставишь.
Гаркуша просительным взглядом посмотрел на меня.
— Кури, только незаметно, — разрешил я.
Он зажег спичку у самой земли, прикрыл огонь широкими ладонями и с наслаждением затянулся табачным дымом.
Из-за угла дома, где залегли фашисты, вынырнули два солдата с ручным пулеметом, распластались на земле. Не успели они открыть огонь, как Семенихин короткой очередью из автомата сразил обоих.
— Двадцать первый, двадцать второй, — тихо произнес Николай. Он вел счет убитых фашистов с самого начала войны.
Немцы открыли ответный огонь. Отлетали щепки от дощатой изгороди, осыпались ветки еще не созревшей смородины, сзади звенели разбитые оконные стекла. Гаркуша осторожно отложил папиросу и стал тщательно прицеливаться. Выстрела я не слышал, так как в это время вражеская пуля рикошетировала от моей каски: по голове словно ударили дубинкой.
— Один есть, испекся! — донеслось до меня восклицание Гаркуши.
Сзади раздался вдруг шорох, упало что-то тяжелое. Я обернулся. В палисаднике появилась загорелая девушка, невысокая и коренастая. Белое полотняное платье испачкано сажей и пятнами запекшейся крови.
— Ложись! — сердито прикрикнул я. Девушка прилегла около нас.
— Вся в белом, хороша маскировочна для нашей позиции! — с иронией сказал Гаркуша.
— В подвале трое раненых… Перевязала их, а больше сделать ничего не могу, — голос девушки дрожал от волнения. — В больницу бы их отправить…
— Ребята, будем отходить, — распорядился я.
— А раненых бросите? — презрительно спросила незнакомка. — Фашисты ведь добьют их!
— Раненых заберем с собой, — ответил я.
— Нас теперь четверо, управимся, — добавил Гаркуша..
В это время из переулка выбежало с десяток гитлеровцев. Они, приближаясь к нам, на ходу стреляли из автоматов.
— Вот тебе и отошли! — прошептал Гаркуша.
— Огонь! — крикнул я.
Несдобровать бы нам, да выручили пулеметчики, которые оказались в соседнем доме. Они прикрывали отход своей роты. Их пулемет сразу скосил почти всех немцев. Двух гитлеровцев настигли пули Семенихина и Гаркуши. Перестрелка смолкла. Бой гремел слева от нас.
— Ну, теперь можно и покурить, — сказал Семенихин, обращаясь к приятелю. — Давай папиросу, хватит с тебя!
Гаркуша не ответил.
— Ой! — вскрикнула девушка, переворачивая разведчика вверх лицом. Из правого виска Гаркуши била ярко-красная струйка. Кровь залила все лицо и гимнастерку. На земле валялась почти докуренная, но еще дымящаяся папироса.
Семенихин быстро нагнулся над телом друга, прижал ухо к его груди.
— Не бьется…
Жалко было Гаркушу, восемнадцатилетнего комсомольца, приставшего к нам из другой части. Помню, он с собой носил письмо от любимой девушки. Письмо это было читано-перечитано десятки раз и хранилось в кармане гимнастерки, около самого сердца.
Бережно подняли мы бездыханное тело и понесли через огород. Девушка следовала за нами. Войдя в высокую рожь, мы остановились. Теперь уже не только слева, но и справа раздавались выстрелы. На западной окраине деревни, метрах в пятистах от нас, рвались гаубичные снаряды: это батарея дивизиона, расстреливая последние снаряды, прикрывала пехоту.
— Я пошла, — решительно заявила девушка.