Воровские гонки

- Просюхин, открой! - простучал сапогом что-то из азбуки Морзе сержантик.

"Прямо связист бывший", - удивился ритму радиоключа Селиверстов и подумал, что, во-первых, надо спросить у сержантика не служил ли он в армии связистом, а, во-вторых, оставить этого Просюхина в покое и ехать отсыпаться домой, в Красноярск.

Дверь распахнулась настолько стремительно, что сержантик, пытавшийся ударить по ней ногой со всей силы, провалился вперед, в черноту, и еле успел правой рукой ухватиться за деревянный брус, удерживающий навес над дверью.

- Грабить, с-суки, будете?! - прохрипела чернота.

- Ты это... Просюхин? - спросил ее сержантик.

Правое плечо заныло от слишком сильного рывка.

- Не да-ам! - в ответ водочной хрипотой отозвалась тьма и вытолкнула из себя длиннющего худого мужика в распахнутой на груди рубахе.

Сержантик вначале испугался его, но, вспомнив, что он все-таки милиционер и что тем более на него сейчас смотрит целый майор из города, выпятил грудь и со ступенек не отступил.

- С тобой хочет говорить следователь из Красноярска, - максимально строгим голосом объявил он.

- Не дам гра-а-абить!

Во вскинутой и тут же опустившейся левой руке Просюхина мелькнуло что-то некрасивое и странное, и отброшенный этим предметом сержантик как-то странно, спиной вперед спустился со ступенек, сделал два приставных шага вправо и упал ничком в лужу.

"Топор!" - увидел Селиверстов то, чем Просюхин нанес удар, и сунул руку к пояснице. Кобура не желала прощупываться, и он боком, продолжая исследовать пальцами пояс, вылез из "уазика" и только после того, как обеими ногами оказался на земле, вспомнил, что не взял на выезд штатное оружие.

- У тебя есть... пистолет? - сквозь одышку спросил он у шофера, плосколицего младшего сержанта. - Да проснись ты!

Шофер расклеил щелястые глазенки, мутно посмотрел на майора, потом на лежащего сержантика и, наконец-то заметив худющего мужика с перекошенным лицом, забыл обо всем остальном, кроме этого мужика.

- Мама! - заорал шофер и с такой скоростью вылетел из машины, будто и не сам он это сделал, а катапульта, спрятанная под сидением "уазика".

- Убива-ают! - бросился он со двора, на бегу придерживая фуражку.

- Стой, сволочь! - бросил ему в спину Селиверстов. - Отдай оружие!

Кривенькие ножки шофера мелькали быстрее, чем молотило всполошившееся сердце Селиверстова. Плосколицый так упрямо не отпускал руки от фуражки, точно именно в этой фуражке заключалась его жизнь.

- Все-ех! во-о-оров поубиваю на хрен! - рявкнул на полулицы Просюхин.

Качаясь на костистых журавлиных ногах, он все-таки добрел до упавшего сержантика и с полного замаха тюкнул в его замершее тело топором. Ржавое лезвие застряло в плече, и Просюхин на какое-то время замер над убитым в глубоком поклоне.

- Все-ех поубив... ваю... увовсех!

Что-то новое, прежде не испытанное Селиверстовым, бросило его вперед. Наверное, это была ярость, а может быть, страх или, скорее всего, бешенство. Чувство трудно запомнить. Чувство - это вспышка. Сверкнуло - и нет его в помине.

Но только именно это чувство, сделавшее Селиверстова раз в пять сильнее, чем он был на самом деле, заставило его пробежать двадцать двадцать пять метров до склонившегося Просюхина и впечатать ботинок ему под ребро.

В сухом, пронизанном сочным желтым светом воздухе хрустнуло что-то похожее на сломанный валежник, и Просюхин выпрямился во весь рост. В его левой руке раскачивался топор. Лезвие было черно от крови.

- И ты? - как-то безразлично поинтересовался Просюхин.

Селиверстова обдало едким перегаром. Такого зверского "выхлопа" он в своей жизни еще не встречал. Просюхин будто и не водку пил, а змеиный яд.

- Брось топор! - согнувшись в пояснице и медленно отступая, приказал Селиверстов.

- Не-ет, братан, отсюда не уйдешь!.. Зарою я тебя!.. Заро-о-ою!..

- Брось, говорю!

- У-ух! - сделал замах Просюхин со злой, звериной радостью рассмеялся. - Што, напужалси, вор-рюга! Не дам я денег! Не дам! Мои они!

- Я последний раз предупреждаю: брось топор на землю! я - майор милиции...

- А-ах! - бросил себя вперед Просюхин.

Топор просвистел у плеча Селиверстова, но отступить дальше он не успел. Сухое жилистое тело навалилось на него, и он, споткнувшись о ногу сержантика, упал, подчиняясь движению Просюхина. Спина мгновенно онемела. Ее будто бы враз заморозили.

- У-у... У-у... - действительно по-волчьи выл Просюхин и нащупывал костистыми пальцами путь к шее врага.

Топор отлетел в сторону и как-то сразу исчез из его памяти. Больше

всего в жизни Просюхину хотелось задушить человечка с изрытым

оспой лицом и смешным картошечным носом. Именно этот человечек

отпечатался в его пьяном мозгу главным грабителем. Они хотели

отобрать его деньги, огромные деньги - две тысячи долларов, заработанных за убийство лысого хлюпика, приехавшего в мебельный магазин на слишком красивой машине. Правда, в подполе, в шерстяном носке, лежали уже не две, а почти полторы тысячи, но это были его деньги, его, его, его...

- Не да-ам ни копья! - брызгая слюной, хрипел Просюхин. - Все - мои... Все... Теперь богаче меня во всей Березовке один Михан... Но я и его убью... И его... После тебя...

Пальцы все-таки нащупали короткую толстую шею. Пальцы еще никогда не подводили Просюхина.

- Свх... св... волочь... я... я... маю... майор... ми...

- Урою!.. В землю!.. Не дам ни копья!..

Коленом Селиверстов бил и бил в одно и то же место - туда, где, как ему казалось он сломал не меньше двух ребер ударом ботинка. Он бил и, уставая и слабея, с ужасом начинал понимать, что Просюхин не чувствует его ударов. Враг был обезболен спиртом. Его можно было рвать на куски - он бы не заметил.

В какую-то секунду Селиверстов ощутил безразличие ко всему происходящему. Наверное, так человек расстается с жизнью - как с чем-то уже ненужным, изношенным. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не раствориться в этом обтекающем тело безразличии. И как только сделал, понял, что не хватает главного - воздуха.

Ногтями впившись в запястья Просюхина, больше похожие, впрочем не на запястья, а на кость, плотно-плотно, без грамма жиринки, обтянутую кожей, он попытался разжать тиски и вдруг увидел из-под локтя врага кобуру. Она была совсем близко. Всего в полуметре. Кобура на пояснице мертвого сержантика.

В глазах засверкали звезды, начало темнеть. Селиверстов глупо подумал, что смерть - это все-таки ночь, и приходит она, как ночь, - с темнотой и звездами. Но рука хотела жить. Она дотянулась до кобуры, отщелкнула, сломав ноготь, кнопку, с усилием вытащила "макаров" и, сломав уже второй ноготь, сбросила предохранитель.

Выстрел качнул тело Просюхина и как бы удивил его. Показалось, что из земли проросла ветка орешника и проткнула его насквозь. Он попытался еще сильнее сжать пальцы на скользкой шее поверженного врага, но пальцы почему-то уже не хотели этого делать. Просюхин ощутил жуткое безразличие ко всему: к мужику в синей форме, к его шее, даже к деньгам, спрятанным в шерстяном носке. А когда проросли еще две ветки и безразличие стали неодолимым, он закрыл глаза и рухнул в черноту.- Жи... живой... Надо же... Жи-ивой, - бормотал, выкарабкиваясь из-под трупа Селиверстов.

Как только он освободился и сел, голова поехала кругом. Перед глазами на бешеных качелях раскачивались серый покосившийся домишко, спина мертвого сержантика, черные зубы Просюхина, оскаленные в предсмертной улыбке, две милицейские легковушки, влетевшие во двор в тучах пыли, выскочившие из них люди в форме мышиного цвета, с бронежилетами на груди и автоматами в руках, чье-то распаренное лицо, выкрикивающее, наверное, слова, а может, и не слова, но что-то очень на них похожее.

- Дайте ему укол! - выпрямившись, потребовал кричавший подполковник милиции. - противошоковый укол! Проверьте дом! Все оцепить! Всех обыскать!