Змеюка

Миха вздрогнул, когда она облепила ему порезанную пятку пережёванной в кашу травой.

— Не ври, — сказала Камилла, размазывая кашицу по холодной мокрой коже, — не щиплет и не жжёт. Зато кровь сразу свернётся.

Никаких лечебных заклинаний она не знала, конечно. Просто представляла себе, как затягивается порез, перестают кровить мелкие жилки и нарастает новая, тоненькая пока что кожица. Ранка была пустяковая, только идти бы завтра мешала, так что даже голова не заболела, как было, когда отец маялся со сломанной рукой, а ей было жалко его до слёз, и она гладила его по плечу, потихоньку вливая свою силу и пытаясь хотя бы унять боль, раз уж кость срастить у неё точно ни знаний, ни умений бы не хватило. Заметил отец что-то или нет, Создатель ведает, но он никогда с нею об этом не говорил. Вот и хорошо. И незачем кому-то об этом знать. Травница — и травница.

Поужинали чуть ли не на ощупь — ночь выдалась безлунная, легли вповалку на «рыбью кожу», чтобы под утро не намокнуть в росе, и укрывшись на троих Михиным сукном. Камиллу в этот раз пустили в серёдку для тепла, Миха вздрагивал и жался к ней — кажется, просто от холода и страха. Вряд ли он мог думать о ней как о девчонке ночью в жутком для всякого сельчанина Запретном лесу. Спал он или так и не смог глаз сомкнуть — опять же Создатель знает, а привычная Камилла довольно скоро уснула.

========== Ведьма ==========

Встали, когда ещё не рассвело, наскоро перекусили остатками ужина и двинулись обратно, решив, что обедать будут опять у Чашки второй половиной каши. После обеда спать уже не стали, хотя Миха отчаянно зевал, — так, посидели с полчасика, давая отдых ногам, и потому домой вернулись только немного за полдень. Мать, хмурая, чем-то встревоженная, приняла складное полотняное ведёрко с плавающими в нём цветами, но только и сказала Камилле:

— Умывайся, переодевайся, причешись и пойдём в часовню. И на невысказанный вопрос ответила: — Искатели приехали, от десяти до пятнадцати лет всех проверять будут.

Ян тоже пошёл, хотя его ещё той осенью мать брала с собой провериться у Искателей. Не было у него никакого дара, даже крох не перепало, но раз сказано было «всех», то и он пошёл. Ведьмину сыну только лишний раз внимание Церкви на себя обращать!

У дверей часовни они столкнулись с выходящим оттуда Михой. Тот выглядел вялым и сонным и, похоже, хотел только одного - чтобы от него наконец все отвязались, а колдун он или нормальный человек, его вовсе не заботило. Впрочем, Миха был Михой: он и сонный успел узнать, что у парня, которого бандерша привезла из города (из деревенских-то кто бы пошёл?), обнаружился дар, и его отправляют учиться на малефикара.

— Вот уж думаю, как его гостей потом корёжило, — мстительно ухмыльнулся Миха. — Такого, наверное, им нажелал в сердцах…

— Ага, — пробормотала Камилла. Ей было боязно. Мать собиралась везти её в город после Равноденствия, но это когда ещё было бы… И кто бы в селе узнал, что там, в городе, случилось? Поехала ведьма Искателям показаться и заодно дочку с собой взяла. Купили бы ей там чего-нибудь, все бы кинулись покупку обсуждать, а не ведьма ли сама Камилла, глядишь, и не спросили бы.

В часовне было гулко, прохладно, темновато после солнца и приторно пахло каким-то курением. Камилла не любила здесь бывать — что жрица, что послушницы всегда смотрели на неё с таким видом, точно она с собой ведёрко навоза притащила и вот-вот начнёт им кидаться в статуи Пророчицы и её сподвижников. Бывать однако приходилось: попробуй-ка к службам не ходить хотя бы раз в семерик! И без того ведьмина дочь. Тронуть, понятно, никто не смеет, а вот вслед шипят и плюются… пока брюхо не схватит или сухой кашель бить не начнёт. Тут все почему-то не в часовню бегут, а к ведьме. Ну понятно, Пророчица одна на всех, далеко-высоко и вообще давно померла, а Лаванда-травница — вот она, живая и одна на село, а не на весь белый свет. Только Камилла никак не могла этого понять: сперва шипеть и плеваться, а потом кланяться и канючить — это как? Она бы уж что-то одно выбрала.

У алтаря было куда светлее, чем в остальной часовне, свечей там горела сотня, наверное, не меньше. А прямо на алтаре лежал белый камень формой похожий на жёрнов. Куда поменьше, понятно дело, и посередине дырки не было, а был чёрной краской нарисован небольшой, только ладони приложить, круг. И ещё были кольца, как на стрелковых мишенях за трактиром. Рядом стояла святая мать, которая кисло поджала губы, завидев травницу с детьми, а ещё были несколько людей в серых сюрко с знаком Ока на груди. Двое, на которых поверх сюрко надеты были цепи с какими-то тяжёлыми подвесками, встали по другую сторону алтаря, и выглядело это, словно жрица защищает от них статую Пророчицы. Ну, Камилле почему-то показалось так.

— Ага, — сказала толстая весёлая тётка с такой вот цепью на пышной груди, — кого я вижу! Ян, дорогой, тебе понравилось, ты ещё пришёл?

Камилла глянула на неё с опасливым восхищением: ну и память! Один раз видела — и в лицо запомнила, и по имени? Ну, ладно, имя могла в церковной книге прочесть, а в лицо-то как запомнила? Вроде бы Ян на матушку ни в одном месте не похож.

— Понравилось, — с вызовом ответил братец. — Ещё хочу подержаться.

Толстая тётка и носатый тип с такой же цепью захохотали, их помощники тоже пофыркали, и носатый сказал:

— Ну, иди держись, раз понравилось.

Ян подошёл к «жёрнову» и положил руки на чёрный круг. Держал, наверное, с минуту, но ничего не случилось, носатый кивнул и сказал вроде бы с сожалением даже:

— Глухо, разве что в детях проснётся.

— Если по женской линии идёт, то и вовсе может заглохнуть, — то ли согласилась, то ли заспорила толстая. — Ладно, Ян, освобождай место. А это, стало быть, сестричка твоя, да? Ну, цветочек, не бойся, клади руки сюда. Не жжётся оно и кровь не пьёт, ничего и не почувствуешь.

Камилла, не сдержавшись, фыркнула. И не потому что не боялась — боялась, ещё как, только не боли. А вот цветочком обозвали — её-то? Да она крапива! Даже родная мать так в сердцах не раз и не два называла: не то имя, дескать, дала. А соседка ворчала, что и не крапива даже, а самая настоящая ползучая лоза, или сыпушник попросту: как схватишься голыми руками, так и будешь потом их лечить семерик-другой.

Камень был белый-белый, в нём мерцали-искрились какие-то крупинки, и потому он выглядел холодным, будто из свежего снега слепленным. Камилла ждала, что он обожжёт ей ладони этим лютым холодом, но тот не был ледяным, как не был и тёплым. Так, словно печка не протопленная… И в самом деле ничего такого не чувствовалось — камень и камень, шершавый немного, крупинки эти блестящие царапаются. Камилла даже подумала с отчаянной, робкой надеждой, что ничего и не будет. Постоит, как Ян, и ей скажут: «Всё, освобождай место».

Как же! Камень не нагрелся, ладони ничего, кроме царапучих крупинок, не чувствовали, но из-под них вдруг поползло, растекаясь по белому камню, золотисто-зелёное, точно листва на солнце, сияние. Камилла сдавленно охнула, а толстая тётка сказала с умилением:

— Ну, прямо хризолит, гляньте-ка, брат Манфред.

— Чистый целитель, — поддакнул тот, и оба уставились на зелёный свет, который потихоньку дополз почти до первой окружности, да там и остановился, на полдюйма не дойдя до линии.

— Ну! — выдохнула тётка, словно пыталась подбодрить зелёное сияние и заставить его проползти чуть дальше.

А носатый хищно уставился на Камиллу и без стеснения спросил:

— Месячные были уже?

— С Излома Зимы идут, — буркнула Камилла. Она не то чтобы смутилась, просто ей не нравилось, что слишком много народу это слушает. Может, ещё на храмовую площадь выйти и там покричать? Чтобы уж точно все знали?

— Жаль, — сказал носатый. — Одна надежда, что дефлорация подтолкнёт немного. А то после рождения первенца девчонку учиться посылать — и ребёнку без матери расти, и мужу новую жену не взять.

— А я всегда говорила, что в брачном уложении должен быть прописан пункт о возможности развода с магом, — сказала тётка. — Если уж разбиваем семьи, у людей должна быть возможность как-то устроить свою жизнь после этого.