Собаки и олигархи

– Роман, подожди, пожалуйста, Яира в его комнате. – По интонации отца Яира я понял, что никакого приза за афикоман моему школьному товарищу не светит.

Я послушно вошел в комнату Яира с другой стороны коридора и минут пятнадцать изучал его внушительную коллекцию компакт-дисков. Наконец, когда я вытащил из ячейки очередной диск, из шкафчика выпала салфетка с кусочком мацы. Чуть позже в комнату вошла сестра одноклассника и позвала меня обратно к столу. Яира за столом не было, а мне за найденный афикоман торжественно вручили заоблачную для меня в тот момент сумму в двадцать шекелей.

Это были первые и последние поиски афикомана в моей жизни. До сих пор Песах ассоциируется для меня не с выходом предков из египетского плена, а с дурманящим запахом женского белья и с красавицей Эсти. Ну и сейчас, когда мне доводится присутствовать со своими детьми на праздничном чтении Агады и дети приступают к поискам афикомана, я каждый раз надеюсь, что хозяева не переусердствовали в его запрятывании и мои дети не найдут где-то в потайном месте забытый кем-то вибратор…

Хаг самеах!

На крышах Тель-Авива

Песня Алоны Даниэль «На крышах Тель-Авива» напоминает мне прежде всего о январе – феврале 1991 года и о той самой войне в Ираке, когда Саддам Хусейн обстреливал Израиль ракетами системы «Скад», и многие опасались, что саддамовские «скады» могут быть вооружены химическими боеголовками. Мелодия, голос Алоны и припев песни «На крышах Тель-Авива» всегда уносил меня в интригующую, полную романтики и свободы жизнь незнакомых мне людей – людей, которые живут сегодняшним днем.

Мне было семнадцать с половиной лет: мои сверстники на бывшей родине уже закончили школу, я ходил в предпоследний, одиннадцатый класс израильской школы. Мои родители жили тогда на четвертом этаже, на перекрестке улиц Йосефталь и Санхедрин – наверное, в самой злачной части худшего тогда района Беэр-Шевы, одного из наиболее неблагополучных и печально известных во всем Израиле своей преступностью. Район назывался «шхуна далет» – «четвертый район» («далет» – четвертая буква еврейского алфавита). Родители – заслуженные учителя в СССР и никому не нужные в Израиле за десять лет до пенсии – делали свои первые шаги в новом государстве. Отец только-только сумел найти работу преподавателя математики в старших классах школы, и они, конечно, не могли позволить себе приобрести или снять достойное жилье. Каким-то чудом, благодаря моему случайному знакомству с израильтянином, земляком моей матери, родители получили социальное жилье.

В зубы дареного коня не смотрели. Когда я пешком возвращался поздними вечерами от друзей, проживавших в более благополучных районах города, мимо темного по ночам парка с взъерошенными силуэтами пальм, а потом через всю шхуну далет, улица Санхедрин всегда была пустынной. Я шел, невольно вздрагивая от малейшей тени и шороха, а когда замечал вдали от себя шедшего навстречу мне человека, кто-то из нас обычно переходил на противоположную сторону. Однажды ночью нас с родителями разбудили выстрелы рядом с домом, мы ничего не увидели в темноте и снова легли спать. Несколькими часами позже, рано утром, едва начало светать, я услышал громкие разговоры в двадцати метрах под моим окном – вокруг распростертого тела застреленного преступника уже собрались и переговаривались по рации несколько полицейских.

Израиль готовился к войне в Ираке основательно и заранее. Всем раздали противогазы и шприцы с атропином, всех научили готовить безопасные комнаты с заклеенными скотчем окнами, с запасом воды и провизией, чтобы провести там первые часы в случае химической атаки. Безопасную комнату в квартире родителей приготовили в моей комнате размером в десять квадратных метров.

Вспоминаю первую тревогу, уныло завывающую посреди ночи из рупора на электрическом столбе напротив моего окна. Отец в майке-алкоголичке, судорожно пытаясь попасть рукой в провисший рукав спортивной куртки, мать в комбинации и в домашнем халате, наброшенном поверху, пришли ко мне в комнату, оба уже в противогазах, с влажной тряпкой, чтобы подоткнуть под входную дверь. По радио из моего двухкассетного магнитофона Грюндинг – артефакта из предыдущей жизни – передавали, что «скады» упали на открытых пространствах в центре страны, человеческих жертв нет, и ни один «скад» не попал в жилые дома. Через пять минут опасность прошла, можно было выходить из комнаты, попытаться успокоить разыгравшиеся нервы и ложиться спать.

Война длилась немногим больше месяца, и вскоре мы поняли, что большой опасности попадания «скада» в Беэр-Шеву нет. В центре страны от прямого попадания «скадов» погибли трое. Много людей погибло от инфарктов и от удушья в противогазах. Всего в стране признали погибшими вследствие атак Саддама чуть более семидесяти человек. Тем не менее, опасаясь возможной попытки Саддама бомбить реактор в Димоне, мы все еще соблюдали меры предосторожности, при объявлении тревоги заходили в задраенную скотчем комнату, надевали противогазы, но все это уже превратилось в рутину. Если в первую неделю школы еще были закрыты, то со второй или с третьей недели уроки возобновились, и мы топали в школу (я на двух автобусах с пересадкой) с картонной коробкой, в которой лежал противогаз.

Однажды я возвращался домой, когда уже совсем стемнело. В скрипящем и дребезжащем автобусе были только я и водитель. Мы подъезжали на скорости к конечной остановке в ста метрах от моего дома – водитель спешил закончить смену, а я побрел под моросящим дождем от остановки к дому по пустой улице. Дверь в нашу квартиру была закрыта изнутри на защелку, и я не смог ее открыть ключом. После нескольких звонков мне открыл отец в противогазе. Оказывается, за пять минут до моего прихода объявили тревогу, и в автобусе я ее не услышал. Ситуация выглядела комической до сюрреализма.

Саддам бомбил Израиль регулярно по вечерам. В темноте его грузовикам с ракетными установками было безопаснее передвигаться и легче скрыться. По вечерам я делал уроки за встроенным в шкаф столиком, на полке над столом стоял магнитофон с включенным радио – мы боялись пропустить знак тревоги. Песни на английском крутили вперемежку с песнями на иврите. По радио тогда часто гоняли песню Алоны Даниэль с ее тель-авивскими крышами, и я каждый раз замирал, слушая знакомую музыку, в ожидании заветных слов припева «на крышах Тель-Авива». Годами позже похожее ощущение заветного ожидания я испытывал, слушая раз за разом пинкфлойдовскую «Wish You Were Here» – щелчок, тихую музыку и приглушенный разговор мужчины и женщины.

В тесноте моей комнаты, за маленьким столом, встроенным в шкаф, под светом настольной лампочки, слушая радио в ожидании очередной бомбежки, я мечтал о свободе и романтике. Мне очень хотелось закончить школу, скорее уехать из Беэр-Шевы в другой город, искать и находить девушек, на улицах и крышах Тель-Авива, Одессы, Киева или Москвы.

Свидетель

В начале детективного романа Элизабет Джордж «Месть под расчет» есть сцена, в которой Сент-Джеймс бессильно смотрит с утеса на то, как его младшую сестру избивает и пытается изнасиловать ее бойфренд Джастин. Сент-Джеймс калека и со своей увечной ногой не может спуститься с утеса, чтобы помешать происходящему.

О том, как я начал читать все подряд книги достойнейшей Элизабет Джордж, наверное, когда-нибудь напишу отдельно. Но сама по себе эта сцена пробудила во мне давние воспоминания бессилия и стыда за свое малодушие. Или не свое…

Это было в Беэр-Шеве в 1990 году. Мне еще не было семнадцати, мы с родителями жили в арендованной квартире в шхуне йуд-алеф (в переводе с иврита – в одиннадцатом районе). Вечерами я ходил на баскетбольную площадку возле супермаркета – там собирались парни района – все, кому не сиделось по вечерам дома, в возрасте от шестнадцати до двадцати двух. Район йуд-алеф был тогда относительно новым в Беэр-Шеве, там проживали люди среднего достатка – многие из них были выходцами из бывшего СССР, приехавшими в Израиль в семидесятые. Их дети говорили между собой исключительно на иврите и лишь изредка в разговоре со своими родителями – на ломаном русском.