Собаки и олигархи

Месяц с небольшим мы переписывались с Леной регулярно, не задумываясь о перспективах, даже о перспективах встречи. В декабре мы с родителями отправились к их давним друзьям в Ашдод – эти люди приехали в Израиль на десять лет раньше нас, преуспели в Израиле и хотели проявить радушие по отношению к нам, новым репатриантам. Вечером за ужином в гостях я спросил, как далеко от Ашдода находится городок Нес-Циона, и друг отца сказал мне, что это совсем рядом. Когда он поинтересовался, что мне нужно в Нес-Ционе, я ответил, что там живет девушка, с которой я познакомился в аэропорту. С шутками и прибаутками о том, какой я шустрый – еще не успев приехать в Израиль! – меня попросили рассказать поподробнее. Выяснилось, что мы с Леной только переписываемся. Друг отца сразу встал и со словами «в чем проблема?» принес из коридора телефон.

Он набрал номер и вручил мне трубку. Ответила пожилая женщина, – видимо, бабушка Лены, – и я смутился, прикидывая, как лучше представиться. Лену звали к телефону долго, и ее запыхавшийся голос в трубке совсем не напоминал ту Лену, которую я встретил, а потом рисовал в своем воображении за полтора месяца ожидания. Немного официально в присутствии бабушки Лена сказала, что да, она может со мной встретиться завтра. Утром она с родителями уезжала, но сказала, что после обеда я могу приехать, добавив, что будет рада меня видеть. В два часа на следующий день меня с пятидесятишекелевой купюрой в кармане посадили в междугородний автобус в Ашдоде, и примерно через час (автобус останавливался через каждые пятьсот метров), подъезжая к автобусной станции Нес-Ционы, я уже увидел из окна автобуса Лену, ту самую, из аэропорта.

После всех писем, что мы друг другу написали, мы уже прилично знали друг о друге и даже вполне могли были быть друзьями, но мы виделись лишь во второй раз после того первого, когда общались от силы минут десять. Сначала мы пошли к Лене домой, где меня познакомили с Лениным младшим братом, Лениной бабушкой и Лениными родителями. Своей комнаты у Лены не было, и в полшестого, когда все правила приличия были соблюдены, мы пошли погулять в парк, где долго ходили, разговаривая взахлёб – нам столько нужно было друг другу рассказать. Не помню, сколько мы так гуляли в тот чуть прохладный декабрьский, но совсем не зимний вечер, мы даже не решались взяться за руки, пока не присели за деревянный стол, посидели так немного и пересели выше на сам стол, ногами на скамейку. Мы продолжали разговаривать, перебивая друг друга, и вдруг одновременно замолчали. Мы оба почувствовали это, и я спросил Лену: «Можно тебя поцеловать?» Лена посмотрела на меня, на секунду улыбнулась ямочками, как только она умела, ответила: «Такие вопросы не задают», – и отвернулась. У меня тогда совсем не было опыта поведения с девушками, но все равно я сразу понял, что делать, – чтобы не упустить момента, я привлек Лену к себе, и наши губы встретились.

Не стану утверждать, будто тот поцелуй запомнился мне чем-то особенным. Это был первый поцелуй в моей жизни, и он был сам по себе прекрасен, но позже я научился целоваться намного лучше и получать от этого гораздо больше удовольствия. В тот вечер мы долго сидели, целуясь, рискуя потерять равновесие и упасть со стола. Моя рука нащупала путь между пуговицами ее куртки, проскользнула под задравшимся свитерком к мягкости ее теплого живота и не успокоилась до тех пор, пока, передвинувшись от живота вверх, преодолев препятствие туго сидевшего лифчика, не обняла упругую округлость ее груди, ощущая на ладони выпуклость ее возбужденного соска. Не помню, кто из нас расстегнул Ленин лифчик, пока я рукой гладил ее грудь, – время для меня остановилось. Не знаю, как далеко мы могли бы зайти в тот вечер, если бы не задохнулись в поцелуе и не потеряли равновесие – нам пришлось оторваться друг от друга на мгновение, чтобы не упасть со стола и отдышаться. Лена подняла мою руку и, взглянув на часы, удивленно сказала, что до последнего автобуса в Ашдод осталось меньше часа, а нам еще надо зайти к ним домой и попрощаться с ее родителями. Я сопротивлялся, говорил, что дойду до Ашдода пешком, говорил, что буду ночевать на вокзале… Но Лена уже встала со стола и привела себя в порядок. Задумчивые и грустные, мы зашли к ней домой, где я попрощался с ее родителями, и мы успели к автобусу за пять минут до отъезда. Впоследствии я еще много раз расставался с девушками, но так за всю жизнь и не привык к этому.

В Ашдод я приехал поздно, скорее грустный, чем довольный, и проигнорировал все вопросы, которые мне задавали. Помню, я даже отказался смотреть эротический фильм по пиратскому кабельному телевидению, который друг моего отца включил специально, чтобы меня развлечь. С Леной мы договорились продолжать переписываться и встретиться при первой возможности, но когда такая возможность представится, мы не знали. Для этого мне нужны были хотя бы карманные деньги, которых родители не могли мне тогда давать. Лена писала мне. Писала, как она поехала с ребятами с курса в Эйлат, писала про Вадика, который пытается за ней ухаживать (я ревновал), прислала мне письмо, которое заканчивалось оттиском ее напомаженных ярко-красных губ, прислала фотографию с экскурсии в Иерусалим, а потом фотографию, где она с ребятами в маскараде на Пурим, сама в матросской тельняшке, вся прикольно раскрашенная. В последнем письме, ближе к лету, Лена написала мне, что Вадик предложил ей выйти за него замуж. Что она ответила, не написала. К письму было приложено еще одно фото Лены – не очень удачная паспортная фотография, все ее лицо по-незнакомому серьезное в веснушках. Я помнил Лену намного красивее. То ли из-за этой фотографии, то ли из-за того, что я ревновал и ничего не мог Лене предложить, я долго не отвечал на ее письмо, а она больше не написала мне. В августе того года я послал Лене последнее письмо с предложением встретиться, но оно вернулось: адресат сменил адрес…

Обрезание: семь раз отмерь, один отрежь!

В свою защиту сразу скажу, что очень хотел быть таким же, как все. Мне, конечно же, не говорили, что он может не понравиться таким моей девушке, когда у меня будет моя девушка, но мне, да, говорили, что будет тогда, когда я пойду в армию или просто окажусь в душе с другими кошерными израильтянами, пугая, что мне будет стыдно. Еще мне говорили, правда, не с таким апломбом, как про армию, что это гигиенично и вовсю практикуется в Америке даже представителями других национальностей. Ну и, естественно, меня пугали, что в таком виде я не смогу жениться на кошерной еврейке в рабануте. Но, собственно, долго уговаривать меня не было необходимости – в шестнадцать с половиной лет после двух месяцев пребывания в Израиле я отчаянно хотел во всем соответствовать и походить на своих новых соотечественников.

Итак, заручившись моим согласием, моя тетя, работавшая на административной должности в больнице «Сорока» в Беэр-Шеве, записала меня на операцию, которая автоматически снимает три процента с идеального профиля новоиспеченного израильского солдата. Как известно, в Израиле при приеме в армию для определения рода войск, куда возьмут служить солдата, ему присваивается так называемый профиль, отражающий состояние его здоровья и профпригодность, но ни одному солдату никогда не назначают профиль 100 %, и максимальный профиль у израильских солдат всегда снижен именно из-за небольшого обреза, который производят нормальному еврейскому ребенку в восемь дней. В отличие от нормального среднестатистического еврейского ребенка мне произвели такой обрез только в возрасте шестнадцати лет и двух месяцев под общим наркозом в больнице «Сорока», ибо в Израиль я приехал необрезанным сыном бывших учителей-методистов СССР, далеких от всего религиозного, как Земля от Луны.

В январе 1990 года для новоприбывших необрезанных, наподобие меня, вернувшихся в лоно еврейского народа с лишним, хоть и естественным, кожным покровом на причинном месте, уже была продумана процедура обкошеривания. Чтобы сделать обрезание в возрасте, который не соответствует догмам, прописанным в Торе, желающему нужно было заранее записаться в очередь, так как кандидатов из новоприбывших необрезанных было очень много. В день операции в больнице «Сорока» было двадцать или больше счастливых и не очень пациентов, с нетерпением ожидающих избавления от крайней плоти и приобщения к нации. Многие из более пессимистичных пациентов были старше меня, в возрасте, когда крайняя плоть уже была испытана и опробована в контакте с представительницами противоположного (надеюсь) пола, так что они наяву понимали, что они могут потерять, и шли на это осознанно, в то время как я представлял себе это только теоретически.