Шкатулка

- Ну ладно, слушай. Было это под Кенигсбергом. Теперь это Калининград, уже русский город. Мы наступали довольно быстро, но фрицы сдаваться и не собирались, дрались за каждый клочок земли. Да у нас-то уже настроение было боевое, победоносное. Хотелось уже побыстрее добить гада и айда домой, к мирной жизни. Вот тогда как заживем! Даже лучше, чем раньше. Потому как понимали все, какой ценой нам это все досталось. Очень дорого. Забыть это не возможно. Да и нельзя ни в коем случае! Так вот стояли мы под Кенигсбергом и в один прекрасный день попали под артобстрел. Да если бы только он! А тут на нас Мессеры налетели. Так что и с воздуха, и с земли. Все свистело, гремело, ничего не понятно. Огонь кругом, земля стеной, свист снарядов. Взрывы, взрывы, взрывы! Дали они нам, конечно, прикурить! Само собой, сначала все опешили, попрыгали по окопам. Головы не поднять! А надо сказать, что в боевых условиях все ракетные установки были в полной боевой готовности, т.е., все ракеты находились на машинах, чтобы только команда – сразу смогли провести пуск. И надо ж такому - высунулся я из окопа, смотрю, а машина с боеприпасами горит! А за ней рядком стоят все машины дивизиона с ракетами. Так что, если боеприпасы или одна из машин рванет – нет дивизиона! Сразу расформируют, знамя, значит, отберут и привет, пехота! Если не штрафбат! А может, и расстрел. Короче, перспектива, сам понимаешь, не радостная. Но в тот момент, конечно, об этом думать было некогда. Надо было быстро что-то решать! Так вот, выскочил я из окопа, побежал к машине. А это метров 50-60. Как меня не убило тогда – понять не могу до сих пор. Ведь не давали даже носа высунуть из окопа. Так вот, сажусь за руль, завел. Слала богу, завелась сразу. Рванул в открытое поле. Когда рванет – никому не известно. Может, через минуту, может, через пять? А может… Сердце колотится как сумасшедшее. Отвести бы подальше, чтоб взрывом остальные машины не задело. Еще чуть-чуть и еще! Все! Вроде нормально, надо выпрыгивать. Выскочил из кабины, покатился. Вроде целый. Оборачиваюсь – все-таки огонь захватил первую боевую машину с ракетами! Бегу к ней, заскакиваю за руль, завожу. Краем глаза смотрю, народ немного стал в себя приходить, выскакивает из окопов, огонь тушит. Я отгоняю машину подальше, подлетают бойцы, начинают ее тушить. Тут ко мне подбегает мой друг – Виктор Шилов, командир 2 батареи, орет сквозь грохот бомбежки: «Вася, куда ты?! Ты же ранен! « Как ранен? Куда? Не чувствую. «Давай-ка я тебе хоть картонку засуну под гимнастерку!» У него в руках неизвестно откуда-то взявшийся кусок картона, который он запихивает мне под ремень и гимнастерку с левой стороны. И тут я начинаю терять сознание. Видимо, крови много потерял.

- А потом, потом что?

- А что? Да ничего. Сознание потерял, ничего не помню. Очнулся уже в госпитале. Прошло уже, как выяснилось, несколько дней. Оказывается, меня переправили самолетом в Москву, в институт Склифосовского. Наши врачи не решились на операцию. Написали – ранение смертельное, не совместимое с жизнью.

- ?????

- Да, вот такие дела. Оказывается, задел меня осколок и попал, зараза, почти прямо в сердце. Два сантиметра осталось. Повезло. Правда, пять ребер вышибло, пришлось удалить. Видишь, какой шрам остался?

Шрам был действительно огромный, неровный, похож на глубокий лесной овраг, по сторонам которого видны причудливые изогнутые корни вековых деревьев. Он пересекал полтуловища, как будто бы дровосек вырубил колуном в сердцах добрый кусок живой и твердой плоти.

- А дальше что было?

- Что? Ну, сделали мне операцию. Удалили 5 ребер, но, как говорится, уверенности в полном выздоровлении у врачей не было. Кстати, операцию-то мне делал сам профессор Вишневский. Не знаешь такого? А мазь Вишневского знаешь? Вонючая такая, для заживления ран? Ну вот, он-то ее и изобрел. И операцию он делала, спасибо ему! Почему? А ведь столько крови потерял, да и заражение начиналось. Слава богу, все кончилось хорошо. Правда, только через 9 месяцев.

Кстати, вот за это я и получил орден Отечественной войны 1 степени. И стал полным кавалером этих орденов.

- Странно как-то. По-моему, твой … этот… поступок… вообще тянет на героя!

Отец хитро ухмыльнулся.

- Вообще-то ты прав. Меня сначала действительно представили к званию Героя Советского Союза. НО. Помнишь того солдата, которого я расстреливать повел? Так вот, припомнили мне его политработники. И «зарубили» героя. Потом, правда, хотели представить к Ордену Ленина, а, поскольку никто не мог гарантировать, что я выживу, а этот орден на руки родственникам не выдается, когда орденоносец помер, решили заменить мне его следующим по значимости – Орденом Отечественно войны 1 степени. Так что, на будущее: думай, кого бить или расстреливать. – Отец улыбнулся, - Конечно, героем было бы приятнее. Да, вроде бы и заслужил… Ну, да ладно, я согласен на медаль! – рассмеялся облегченно.

- Ты так долго лежал в госпитале?

- Да, по тем временам это еще и не долго. Ты же помнишь, наверное, что рана у меня еще несколько лет назад сочилась? Помнишь? Ну вот, чистили долго, промывали… Да, что только они со мной не делали! Натерпелся. А лежать надоело! А тут еще такой случай был. После операции. Очнулся я, значит, очухался немного. Потом, естественно, в туалет захотелось. По-маленькому. А мне стыдно сказать, терплю. Хотя, утка под кроватью стоит. Почему стыдно? Да неудобно как-то, я же не один в палате, кругом народу полно, все носятся, бегают. А тут я встал бы и давай дуть в горшок! Нет, я так не могу. Так вот, через какое-то время приходит сестра мерять температуру. Померяла, а у меня больше сорока! Она охает бежит к врачам, ту прибегают, что-то хлопочут, уколы делают, как вы себя чувствуете? Перепугались, конечно, ведь только после операции, мало ли что? Короче, я их попросил, чтобы меня отвели в туалет. Они – ходи в горшок, вставать нельзя, я ни в какую! Тогда, говорю, вообще писать не буду. Кажется, они догадались, отчего у меня температура. Кое-как сводили меня. И – температура прошла! Все облегченно вздохнули, но договорились, что в горшок я не ходок. Только в туалет, под конвоем.

- А когда тебя выписали? И что потом было?

- А выписали меня ровно через 9 месяцев. К тому времени война уже закончилась. Но из наших – только для меня.

- ???

- Так кинули наш полк на Дальний Восток, япошек бить. Забыл? Война-то в Берлине не закончилась. В конце войны, когда победа над немцами уже была всем понятна, японцы, думая, что мы уже не в силах вести войну дальше. Выдохлись. Ну и рыпнулись на нас на Востоке, наступать стали. Мы, конечно, не растерялись, моментально перекинули на Восток крупные силы. Катюши наши, конечно, тоже. Наверное, мне сильно повезло с ранением – все-таки, жив остался. А с японцами много наших погибло. – Отец задумался. – Ну, да что было, то было. Выписали меня, значит, война кончилась. Эх, хорошо! Домой! И я поехал. Только вот радости это не принесло. Жили мы тогда в Нальчике. Добирался я поездом. Ехал как на праздник, а приехал … на похороны. В тот день, когда я должен был приехать домой, отец меня ждал. Я телеграмму дал заранее, чтоб встречали. Дед твой тоже воевал, закончил майором. Больше, конечно, был по хозяйственной части, но война, она не выбирает место. Что передовая, что обоз – нигде не спрячешься. Да, награжден он был тоже орденом красной звезды, как и я. Так вот, готовился он, конечно, ждал. И в это день по дороге к дому остановил машину бортовую, чтоб подвезли до дому. Не стал садиться в кабину, хоть и был немаленьким начальником, взобрался в кузов, там сидели бабы-колхозницы. –Эх, бабоньки, дайте с вами проедусь? Радость у меня сегодня – сын с войны возвращается! Наконец-то дождались! – Садитесь, Антон Мефодиевич, веселее будет! Ну, споры-разговоры, а дрога дальняя. Отец говорит: - Посплю я немного, пока едем. Ну, и прилег в кузове, засопел.

Приехали в город. Его будить – а он не встает. Потрогали лоб – холодный. Вот так он и умер. Молодой еще. Шестидесяти лет не исполнилось.