Страница 8 из 12
Весь и без того скромный доход нивелировался после развала СССР, и доктор наук Ефимов, как и половина страны, попробовал челночить, таская из Китая ширпотреб. Но после того как его на стадионе имени В.И. Ленина, самой большой толкучки современного мира, измордовал Вагит с кодлой кавказцев, отобрав все имущество и деньги, он понял, что с торговым делом не срастается.
Перебивался Ефимов репетиторством, а потом, когда сыну Павлу пришлось выкупать место в мединституте, которое парень заслужил и без денег, окончив школу с золотой медалью, их двухкомнатная квартира была разменяна и превратилась в однокомнатную маломерку. Ничего, собственно, необычного. Никакие знакомства в академическом мире тогда не помогли, поезд науки мчался на коммерческих рельсах в прекрасную эпоху чужих президентов. Такие времена случились.
Наступили двухтысячные. Жизнь стала полегче, он вдруг понадобился в Академии наук, где прочитал иностранным профессорам по обмену цикл лекций по теме своего древнесаксонского языка. Затем опять репетиторство, благо количество недорослей со времен СССР выросло, платили лучше, а потом добавкой пришло по имейлу письмо из Лондона, в котором сообщалось, что Королевское научное общество сочло необходимым выделить Ефимову грант на один год для написания фундаментального труда по древнесаксонскому языку. Копеечный, надо сказать, грантик в валюте, но теперь он занимался любимым делом, его еще более поблекшая жена Татьяна готовила незамысловатые обеды, а сын Павел, уже пару лет как полноценный врач, отбыл в Австралию, где созидал новую жизнь.
С женой Татьяной Ефимов познакомился на первом курсе института, куда на экскурсию привели старшеклассников, среди которых и была его будущая избранница… Они оказались близкими по духу, и через несколько лет простых отношений, он только в середине кандидатской, а она влюбленная в английскую поэзию третьекурсница, поженились. Татьяна любила Ефимова уже за одно только то, что он кропотливо исследовал предмет, до которого никому не было дела. До нее, кроме него, тоже никому дела не было. Кому нужны мертвые языки и блеклые женщины!..
Прошли десятилетия тихой размеренной жизни, если не считать развала СССР, девяностые, поехали двухтысячные все на тех же коммерческих рельсах, сын вырос, а Татьяна и Ефимов тихонько доживали свою жизнь, много читали и делились впечатлениями. Ему уже прилично за шестьдесят, ей около того. Ефимов иногда садился в метро, ехал с пересадками до «Парка культуры», выходил, прогуливаясь, а после мог часами сидеть напротив своего вуза.
Здесь, сидя на непрокрашенной лавочке, подложив под себя газету, он и влюбился. Она шла мимо, всего на шаг отдаляясь от него, а он уже был поражен в мозг, сердце и душу. Все существо затрепетало, ноздри ощутили запах обновления, а глаза разглядели светлую прядку волос, выбившуюся из-под шапочки с мишками. Все за одно лишь мгновение случилось. Любовь накрыла Ефимова не по-детски, а со всей неосознанностью трагедии, которая вот сейчас с ним случается, в реальном времени.
Он пошел за ней, словно одурманенный, опоенный приворотным зельем…
На вид ей было не больше семнадцати, у него в голове вспыхнуло зачем-то: «Гёте и Ульрика… Я же не германист…» Сердце билось, будто вело его к скорой смерти. Он глядел на ее короткую, до талии, курточку, на обтянутые джинсами бедра, а сам норовил ускорить шаг, чтобы поравняться и украсть ее прозрачный, чистый, словно детский взгляд – такими глазами на Мазепу смотрела шестнадцатилетняя Мотре.
Он спешил за ней, перебирал ногами, не чувствуя одышки, и все тянулся носом к волшебному следу, оставленному молодым телом, как старый пес, ковыляющий за сукой, решивший испытать последнюю в жизни радость.
Она вошла в автобус, он вслед за ней, по-молодецки запрыгнув на подножку. Сильно ударился костяшкой лодыжки, впрочем, боли не почувствовал, и подглядывал за девушкой из-за высокой прически какой-то грузной тетки.
Свои ощущения Ефимов в слова не переводил, но сходились они к тому, что лицезреет он ангела, чистейшее существо пронзительной красоты, невинное и добродетельное.
Она жила в противоположной стороне от Чертаново, в Отрадном, в новом доме. Так и не заметив Ефимова, она вошла в подъезд и исчезла. Он стоял возле панельной девятиэтажки будто перед храмом Господа. На глаза наворачивались слезы, в природе вечерело, холодало, а потом вспыхнуло окно на третьем этаже, явив ему ее безупречный классический силуэт, и он отнесся к этой музейной картине как к чуду благоговеющей к нему природы.
Ефимов не спрашивал себя, зачем он стоит под окнами девочки, в которую нечаянно влюбился, чего выжидает и на что надеется. Он просто стоял, переполненный чувством, и глядел, как она теперь сидит на подоконнике с плюшевым мишкой в руках.
Домой языковед вернулся под утро и, дрожа всем телом, рассказывал жене Татьяне о чуде, случившемся в осень его жизни. Татьяна плакала, счастливая за него, понимающая, что Ефимов не видит в своей Ульрике ничего, кроме чистоты, он лишь обожествляет юную девочку, возводя ее на пьедестал своей последней музы. Но это не могло быть правдой, потому что во всяком девичьем теле до срока скрывается женщина. Может быть, сейчас ее не разглядеть, но время всегда распускает бутон в цветок… Просто Ефимов предпочел не анализировать происходящее с ним, лишь удивлялся себе с дурацкой улыбкой, чувствуя, что в нем забродили весенние соки – иногда и умирающее вино бродит, – о которых он позабыл десятилетия назад. Дрогнуло и то, что было давно утилитарным.
Он ездил в Отрадное каждый вечер, чтобы дождаться ее, выходящую из автобуса, а затем часами караулить ее появления в окне… Однажды он увидел, как она села на подоконник в шортиках и топе, и чуть было не лишился сознания… После с ним случилась горячка, и Татьяна прикладывала к его лбу мокрую тряпочку. Во сне Ефимов вдруг стал бредить на древнесаксонском, иногда проговаривая целые части рыцарских баллад…
Каждый вечер, в шесть часов, Ефимов занимал свое место под окнами девочки, уже зная ее имя от подруги, с которой они иногда пересекались возле дома. Кристина, а счастье его сердца звали именно так, училась в педагогическом техникуме, эту информацию он услышал от ее отца, когда тот с дочерью возвращался из продуктового магазина.
– Как дела в техникуме? – спросил крепкого телосложения мужчина с приятным лицом и открытым миру взглядом.
– Ничего, – ответила девочка. – Все хорошо…
…Наступило лето, холодное и дождливое, Ефимов часто простужался, впрочем, поста часового любви не оставлял и кашлял потихоньку в кулак.
А на День защиты детей он встретился с ней глазами. Она долго и внимательно смотрела на него, а душа Ефимова, казалось, была готова сорваться, как птица с ветки, и унестись в просторы мироздания. Но, видимо, крепкими были еще корешки сакрального, и он ответил на ее взгляд своим таким же затяжным, почти признательным. А потом девочка исчезла в темноте своего окна.
Следующим вечером, тоненькая, с лебединой шеей и забранными в узел волосами, она вновь явила себя миру и опять смотрела Ефимову, казалось, прямо в нутро. Он был болен и почти немощен, но могучее чувство как универсальное лекарство заставляло его жить и гореть доменной печью.
Она помахала ему.
Он помахал в ответ.
А еще через некоторое время из подъезда вышел отец Кристины и направился к Ефимову.
Крепкий телом и открытый лицом, он остановился в метре от Ефимова и спросил:
– Мужик, тебе чего?
– Ничего, – ответил Ефимов.
– А чего здесь под окнами ошиваешься?
– Я дочь вашу люблю…
Мужчина опешил:
– Ты чего дед, с дуба рухнул?!
– Мне ничего не надо, – принялся объяснять Ефимов. – Я не педофил, я просто увидел вашу дочь…
Он тараторил, рассказывая, что доктор наук, что уже на пенсии, что так уж получилось, что Кристина проходила невдалеке от лавочки, на которой он сидел. Он уверял, что ничего, помимо созерцания, ему не нужно, что он любит свою жену Татьяну, которая в курсе происходящего, что он скоро возьмется за перевод древнейшего манускрипта… И Кристину любит, но совершенно в ином смысле…