Страница 97 из 102
Дышать становилось все труднее, и разнылась почему-то спина. Повисла рука с потяжелевшим серпом.
Алкионей оперся на булаву. Вытянул шею.
– И что? Ну, смертный. Ты посмотри на себя и посмотри на меня. Ведь я же тебя как букашку пришибу – видал? – крутанул булаву в ручищах, выпрямился, озирая меня с высоты своего роста. – Что ты без своей силы, а что я? Или думаешь, я тебя смертнее?
Он опять хотел смеяться, но в этот миг я сказал:
– Думаю, – и смех так и не взлетел к небесам, не потревожил Урана. Глупым камнем, сорвавшимся с пращи, упал на землю – мимо цели.
– И почему это?
Я проследил, как поднимается булава, чтобы вогнать меня по шею в здешнюю утоптанную почву. Из-за бьющего в спину Алкионея солнца она казалась черной – и краснотой откликались капли, срывающиеся с моей щеки.
– Потому что у меня в крови не течет яд Лернейской гидры.
Булава замерла в небе шипастой кляксой. Глупой пародией на новое созвездие.
Опусти руку – и останется висеть.
Алкионей руку не опускал: так и замер с поднятой, открывая черные заросли под мышкой.
Ему бы на плечо посмотреть, откуда вытекает кровь – отравленная, черная, пузырящаяся, напитанная лернейской смертью, посланной Гераклом…
А он смотрел на меня.
Будто чудо какое-то увидел.
Ладно бы чудовище, а то – чудо.
– Ты обманул меня!
– Это оружие смертных, – сказал я. – И мое оружие.
Ата-обман в своих чертогах подняла пухлой ручкой чашу – за невидимку. За своего ученика.
Алкионей опустил руку. Булава еще миг висела, потом упала – за его спиной. Если бы там стояла какая-нибудь Ананка – ее бы пришибло намертво.
Но Ананка Алкионея стояла перед ним: дурацкая такая Судьба в измятом и запыленном доспехе, чернота которого мешалась с алой жидкостью из ран, жидкость светлела и, кажется, начинала благоухать, хотя грань все еще была под ногами…
Ананка с опущенным серпом и тартарской чернотою взгляда.
И – прости, Алкионей, тебе, наверное, не сообщили – у твоей Ананки очень скверный характер.
Он рухнул, свивая почерневшие, дрожащие кольца змеиного тулова, и вцепился пальцами в землю, так что наши глаза оказались на одном уровне.
Открыл рот с желтоватыми зубами – черную пасть, сродни той, которая осталась за плечами.
Протянул руку – то ли схватить за горло свою судьбу, молча глядящую на него, то ли заслониться.
А может, просто от боли.
Беспомощная погибель, глядящая с колен на судьбу. Аэды сняли бы последние повязки с бедер за возможность воспеть это.
Из черного провала рта донеслось со свистом только одно:
– П-преклоняюсь…
В глазах Гиганта больше не было алых бликов – показалось в горячке боя, наверное. Они были черными. Горячими.
Полными желания существовать.
«Пусть бы правили, брат, пусть бы правили – а нам пусть бы дали жить!»
– Преклоня-а-а…
Он хрипел – надрывно, на одной ноте, протягивая руку, черная пузырящаяся кровь пропитывала пятнистую шкуру на бедрах: весь – олицетворение темного, животного ужаса…
Смертного.
Ты надо мной, – говорили его глаза. Я признаю. Ты надо мной. Ты мой бог. Ты величественен как бог.
Так поступи же со мной как бог!
О, я хорошо знаю, как мы поступаем. Мы оставляем своих врагов за неприступными стенами Тартара, мы наваливаем на них острова, низвергаем их в пропасти, заставляем держать небо на плечах, приковываем к скалам или к огненным колесам… Кара – не расправа.
Мы так хотим быть равными с Ананкой, что стараемся всем и всегда оставлять шанс…
Коротко размахнувшись серпом, я наискось перечеркнул Алкионею горло.
И только тогда позволил себе вдохнуть, словно до этого в воздухе был – яд…
Оказывается, ноги меня не держали. Это выяснилось с первым же судорожным, горячечным вздохом – воздух пах огнем и кровью, как много веков назад. Упаду? Наверное, только вот падать придется на него – лицом в алую до черноты струю, в бороду, пропитавшуюся кровью, как губка, измазанную песком…
Упаду? Устою.
Мой жезл – двузубец с псами – валялся совсем недалеко, но опираться на него не хотелось, а больше было не на что: голое, каменистое поле, колесница сейчас где-то у Олимпа, вместе с Алкидом. По щекам стекала соленая влага, я жадно хватал ее губами, нестерпимо хотелось пить – еще больше, чем упасть.
Страха больше не было, и осознание того, что еще ничего не закончилось – было родным и привычным.
Наверное, я мог бы даже сесть, но почему-то казалось важным встретить ее стоя. И я не отвернулся, потому что не хотел, чтобы она возникла за моей спиной. Она – не моя Ананка…
И когда утоптанная в бою поверхность выметнулась вверх, содрогнулась яростью недр – я остался стоять и смотреть. Только загадал, что плащ на ней нынче будет черным – как плодородная распаханная почва.
Как траур.
Угадал.
Смотрел, как медленно размыкается земля – в том месте, где лежало тело Алкионея – и оно начинает погружаться…возвращаться. Неторопливо, словно трещина медлила… словно она целовала его.
– Ты убил его.
Давно я ее не видел.
С той поры, когда просил вырастить цветок для Персефоны – и заметил у нее в глазах эту сухую безуминку.
За годы безуминка разрослась в ледяное пламя, и Гея больше не была Матерью Плодоносящей – она была каменистыми скалами, в которых не осталось жалости.
– Да, – сказал я.
Тартар никогда не откроется, сказал я. Не будет ни рано, ни поздно. Только «никогда».
Я удержал.
Впрочем, это я сказал, кажется, глазами.
И губы ее чуть изогнулись, добавляя безумия лицу – в глазах его и так хватало.
«Разве? – спрашивало меня это материнское безумие. – Ничего не забыл, Кронид? Если ты сейчас умрешь – умрет то, что в тебе. Твой мир. И дрогнут врата Тартара. О, я не мои дети – но я порождена Хаосом одной из первых, и если ты думаешь, что я не сумею…»
«Да. Ты не сумеешь».
Не сумеешь убить мой мир. Не дотянешься.
Потому что при мне его нет.
Она не слышала, потому что уже не смотрела на меня. Взгляд ее уперся в мой двузубец – символ власти с тремя псами. Выбитый… выброшенный… и какой-то забытый с виду, словно я отшвырнул его столетие назад. Она смотрела, не понимая, как будто видя то, что не могло быть по отдельности от меня.
Потом перевела глаза на меч в моей руке. На разрубленный, покрытый вмятинами панцирь.
Заново рассмотрела покрытое потом, ихором и припорошенное пылью лицо.
– Ты дрался как смертный.
Меч привлекал ее больше всего – он был весь, по рукоять в той самой черной жидкости, которая так обильно пролилась на землю.
Я тоже перевел взгляд на клинок.
Потом, не раздумывая, под влиянием мгновения, вытянул его в сторону Геи.
Рукоятью вперед.
– Возьми, богиня.
Бери. Утоли свою ненависть, это все равно ничего не решит. Я удержал – вот все, что имеет значение. Я вновь – Аид-невидимка – вот мой обретенный смысл.
Остальное смысла лишено.
Ударь, богиня – ты же видишь, я на грани. Обещаю, что за секунду до того, как ты ударишь – я закрою глаза, что значит: переступлю грань.
И дар Гермеса-Психопомпа мне не понадобится: Гермес занят, он там, на битве, которая на самом деле уже закончилась победой…
Да и я неплохо знаю дорогу.
«Зачем ты отдаешь мне его?»
Вслух я никогда не сказал бы этого, но она слышала – смыслы.
«У тебя есть право. Я убил твоего сына. Я сверг другого твоего сына – моего отца. Если бы кто-нибудь когда-нибудь хотя бы тронул моего сына – я бы…»
«Что ты знаешь об этом, Кронид? У тебя нет детей. Что ты знаешь о том, как это: чувствовать их в себе? Видеть, как они растут и мужают? Носить их на себе, ощущать каждый шаг. Алкионей... мальчик мой…»
Они все для нее мальчики, вдруг понял я. Гекатонхейры – сторукие, пятидесятиголовые – просто обделенные умом, зато очень сильные ребятишки, которые никак не вырастут. Гиганты – крылатые, когтистые, со змеиными телами, мечущие горящие скалы в Олимп – младшенькие, шалуны, не уследишь за ними… Тифон – глупыш, крупнячком уродился, да еще и драчуном. Крони прочие титаны – блудные дети: оступились, непослушные, дел наворотили, разозлили мать, а теперь им плохо, очень плохо, они света белого не видят…