К судьбе лицом

Потом застенчиво выбросил несколько пик, кинжалов, даже какие-то доспехи – являя собой дополнение к невероятной щедрости Владыки.

Озадаченный Менетий чуть успел уклониться от палицы, которой Поля Мук вздумали порадовать его напоследок – палица просвистела у виска. С недоумением зарылся пальцами в груду дерева, бронзы и адамантия. Искоса поглядывал на меня: ждал насмешки. Старинной издевки: мол, куда титану столько оружия? Плохому бойцу оно только мешает. И еще кое-что – впридачу.

– Не знаешь, что выбрать? – с пониманием спросил я. – У тебя есть время. Бей, чем хочешь. Я не буду мешать.

Повернулся к титану спиной, сделал два шага, оставаясь наедине с миром.

Как ты, мир? Тысячеглазый, тысячеухий пес, жадно вперился в зрелище: оставил жалобы теней, сонный плеск Леты и мертвую суровость Стикса. Подобрался, затаил дыхание…

Что видишь, мир?!

Владыку.

Владыка стоит, отвернувшись и в задумчивости опершись на двузубец. Склонив голову на грудь, не глядя по сторонам: зачем оглядываться – в своем царстве?

И в позе чувствуется что-то знакомое – обманчивая расслабленность, виденная миром давным-давно, только однажды, над озером Мнемозины…

Что видишь, мир? Палицу, взлетающую над головой Владыки? Вырастающую позади беспечного тень? Она вырастает основательно, без излишней торопливости, Менетий вспоминает движения бойца прямо на ходу, открывает рот, оскаливает зубы в безмолвном боевом кличе, выпрямляется во весь рост грозным призраком Титаномахии…

Он велик. Он могуч, этот призрак с оскаленными в отчаянии зубами и повыклеванной за века мучений печенью. Он нависает тяжким бременем над фигурой, укрытой в багряное, и фигура кажется неприметной и ничтожной.

Только нетерпеливым гадючьим жалом трепещут черные лезвия двузубца.

Вместилище мощи мира, лежащее в ладони.

Близко. Очень близко. Палица летит хвостатой кометой, рвет воздух, как разоритель толосов – ветхую ткань погребальных пелен с тела. Воздух мира, идущий впереди оружия титана, осторожно трогает волосы Владыки – эй, ты как, не заболел?!

И за миг до того, как палица опустится на его голову, Владыка поворачивает к противнику лицо.

Убийственный, тонкий серп ухмылки. Кажется: вот-вот в бороде скользнут два опасных ручейка седины, проедят себе дорогу в черноте…

Вместо этого скользит сам Владыка. Неспешно сделав шаг в сторону, обтекает палицу, одновременно отводя удар в сторону свободной рукой.

Вторая рука ласково стискивает двузубец: давай? давай…

Титан даже не понимает, откуда приходит удар. Великий призрак Титаномахии валится на колени с жалким, недоумевающим: «Да какого Тартара?!» Ползает там, хватается за какое-то оружие, не решаясь поднять глаза и посмотреть вновь.

Кажется, Менетий только что испугался. Это он правильно. Призракам суждено бояться – пусть даже призракам великих войн.

Призраки нынче бессильны. Даже те, которых так старательно пестует мать-Гея. Жаль, она не видит, на что обрекла своего Алкионея.

Мир наливается торжеством, как яблоки по осени – спелым соком. Мир старается не пропустить ни одного стона… падения…

Попытки титана подняться, скольжение по грязи, в которую он взбил почву Полей Мук, новые падения, рывки навстречу Владыке с оружием – мир жадно глотает все. Чтобы потом запомнить – и повторить вместе со своим Владыкой.

Уходить от копья, от меча, от любого оружия, которое возьмет недальновидный противник, подчиняясь надобности.

Владыку-чудовище ранить нельзя. Никаким оружием. Потому что нет того, что может причинить ему боль. Владыки смеются над теми, кто сражается телом, они приказывают тем, кто бьет как бог, они не слышат приказы тех, кто пытается повелевать, как Владыка…

Чем будешь бить, Менетий, еще одна веха перед моим настоящим боем?

Правильно, ничем. То есть, нечем.

Потому пора заканчивать.

Титан грохнулся о берег Коцита в последний раз – мешком овечьих костей, собранных на кормежку псам. Хрипло взвыл, попытался подняться, обдирая ладони. Засипел проломленной, сдавленной грудью какие-то проклятия.

– Прометей был прав, – с досадой сказал я. – Вас нет больше. Проваливай на Поля Мук, грифы заждались.

Махнул рукой, не удосуживаясь взглянуть в сторону калеки-Менетия. Не проверяя: как его – дотащило до Полей Мук? Сковало ли его цепями? А грифы вернулись в достаточном количестве?

К чему Владыкам утруждать себя мелочами. Мир услышал. Мир сделает.

Коцитские волны стонали странно. Не как обычно – выплескивая в воздух густые, смешанные жалобы смертных на свою злую долю. Не насыщая окрестности бессильными проклятиями, вскриками боли.

Звук был однородный, надрывный и безнадежный, перемежающийся всхлипами. Воды звучали поминальной песней, последним плачем. Полынным прощанием с кем-то, кого не хочется отпускать: сыном? братом? мужем?

– Коцит мудрее многих рек, – тихо проговорили слева. – Он умеет слышать то, что не дано никому больше.

Воды реки уловили потаенное: гнев Владыки на мир, который не предупредил о приближении подданного. Воды скорбно охнули.

Потом продолжили тихо плакать о ком-то, кто ушел навсегда.

– Радуйся, Танат Жестокосердный.

– Радуйся, Владыка подземного мира.

Интересно: его можно какими-нибудь силами заставить сказать «мой Владыка»? Нужно будет попробовать.

Железнокрылый стоял безо всякого вызова, но и без тени почтения: на берегу Коцита, сложив руки на груди и глядя на воды спокойным, лишенным обычной остроты взглядом. Мертвым, – спел бы аэд об этом взгляде, забывая, что говорит о том, кто и должен быть мертвым. Короткий хитон вместо длинных серых одежд, меч на поясе: в бой ли готовишься, Убийца?

Что-то долго собирался, я ждал тебя в первые дни. Думал – примчишься со всех крыльев, вытаскивать утопленника из озера Мнемозины. Возвращать прежнего невидимку, неважно какими способами (меч, например, – чем не способ?). Даже думал: может, призвать тебя самому? Мне все-таки не хватает здесь хороших противников. И есть еще кое-что, неубитое…

Наверное, я недооценил твое чувство самосохранения. Или твою сообразительность. В любом случае – хорошо, что ты явился.

– Ты наблюдал, – да, со скалы. Да, в отдалении. Но мир видел. – Пришел сказать, что я бездарно дрался?

– Нет. Потому что ты не дрался: ты приказывал.

Река заходилась в плаче. Захлебывалась от горя, омывая корявые корни ив, как жена омывает тело умершего мужа перед тем, как умастить его к погребению.

Царь смотрел на подданного – на своего вестника. Пристальным, равнодушным, изучающим взглядом.

Вестник свой взгляд без остатка топил в водах Коцита.

Плач реки угодливо подстраивался под слова Убийцы: наверное, хотел послушать.

– У этого мироздания свои законы, с которыми приходится считаться. Есть мелкие: например, тот, по которому воины иногда становятся царями. Есть непреложные. Например, тот, по которому рано или поздно все умирают. Смертные от моего клинка. Бессмертные – перерождаясь в нечто иное. Можешь быть уверен, я знаю о смерти все.

Законы иногда бывают забавными, словно у того, кто устанавливал их – моя фантазия палача. Чего стоит хотя бы этот, о котором так настойчиво шепчет мир: бог смерти не имеет права на привязанность. Ибо тот, кто привязался, рано или поздно ощутит боль потери, а палач не должен чувствовать то же, что жертва.

Чудовища не должны понимать тех, в ком состоит их предназначение.

Ты нарушил этот закон настолько основательно, Убийца, что мне впору приковывать тебя рядом с Менетием.

– Говорят, что Деметра помнит каждый, выращенный ею цветок. Гера – каждый заключенный брак. Я помню всех их. Слышу всех их. Тех, кто умер за все эти века. Смертных и бессмертных.

Наверное, Мом-насмешник откалывает шуточки даже там: подкидывает, небось, каверзные шепоточки брату в момент работы. Или укоряет: а почему ты не взял прядь моих волос, когда я лопнул?!

– Передай поклон Гестии, – сказал я, усмехаясь.