Страница 84 из 102
– А тебе нечего мне сказать? Ты чаровница, Геката! Так используй свои чары и назови мне ее имя! Кто она?!
– …или когда боятся произнести что-либо вслух.
– Ты что, болтала с этим детищем Тифона и Ехидны, что бродит в Среднем Мире – со Сфинксом? Мне не нужны загадки – мне нужен ответ: кто с ним?
– Ты не услышишь ответа, Персефона. Может быть, потому что задаешь неверный вопрос… я бы спросила: что с ним?
– Мне все равно, какой вопрос задавать! Мне все равно, что это или кто это – я…
– Ты? Что – ты? Минту ты превратила в травку – ты ведь понимаешь, что такое проходит не со всеми?
– Так это богиня? Клянусь, я найду способ… даже если она и бессмертна…
– Уймись. У него никого нет.
– Ты сказала не все. Или не то, о чем догадываешься. Трехтелая, посмотри мне в глаза: что с моим мужем?!
– Оставь, Персефона. У тебя соперник, с которым ничего не поделаешь. Жребий… нет, я все-таки промолчу.
– Потому что тебе нечего говорить?
–- По другой причине. Ты знаешь, что он теперь даже приказов не отдает? И не судит: смотрит, а души отправляются – кто куда, словно решение изречено. Иногда мне кажется: пожелай он, чтобы Стикс покатил воды вспять – и река не осмелится… А история с Ламией, когда она пришла подавать ему прошение? Правду говорят, что…
– Да. Он не смотрел. Не слушал. Сказал: «Мне известно». Кивнул. Никто не понял, откуда известно…
– Ламия только мне рассказала, что собирается родить. Наедине, и я могу поклясться, что никто не подслушивал. Или он может теперь слышать всё, что говорится в пределах мира…
Молчание. Двое молчат по одной причине. Не потому, что нечего сказать. По другой.
– А ты… пыталась разговаривать с… мужем?
– С кем? Геката, опомнись – это не мой муж! Это Тартар, принявший его облик! Пустоши Ахерона во плоти. Ты видела его глаза – это не мой муж!!
– А ты не спрашивала… ну, знаешь…
– Да, я спрашивала! Не смотри на меня, Геката. Я пошла к Танату Жестокосердному и спросила: что творится с моим мужем. Сказала, что рядом с этим… с этим… мне страшно.
– Что ответил Убийца?
– «Мне тоже». Что ты теперь скажешь, Геката?!
– Мне тоже, о, мне тоже…
Персефона перестала плакать. Заглядывать в глаза перестала немного раньше. В первый год все пыталась поймать взгляд – сперва с непониманием, потом с мольбой, потом с тоскливым отчаянием.
И целовала престарелого муженька, словно молодого любовника, к которому прониклась страстью только вчера.
Будто утонувшему пыталась вдохнуть жизнь в холодные губы.
Два или три раза я просыпался с мокрыми от ее слез щеками. Почему – Тартар знает, мне знать не нужно.
Вскоре после ее ухода сон я потерял. Лето было в разгаре, Гиганты на Флеграх не шевелились, а души валили к трону толпами – Арес развлекался то во Фракии, то опять же в Афинах. Спать расхотелось как-то сразу и основательно, и поначалу я принял это за обычную бессонницу, подумал еще – битва скоро…
К Гипносу явился через месяц, когда понял, что сна и не будет. Бог сна посмотрел с ужасом – в последнее время никак иначе не смотрел.
– Что прикажешь, Влады…
– Чашу, – я протянул руку.
И осушил маковый настой залпом. Подождал, сглатывая до противного приторный вкус – медом он его, что ли, разводит? Вернул чашу Гипносу.
Даже веки не потяжелели.
«Еще один шаг», – промурлыкала Ананка.
Это не удивило: мир не спит, значит, и мне не положено. Странным было то, что разбавило ужас на лице у Гипноса.
Наверняка мне привиделись светлые капли под потемневшими глазами бога сна – что он все-таки мешает в этот свой настой?
В тот второй год Персефона перестала заглядывать в глаза. Зато попыталась закатить сцену – то ли ревности, то ли просто так, от скуки.
Не помню даже, с чего она начала. Кажется, так: «Ты снова будешь молчать и отворачиваться? Что? Для жены, которую ты видишь раз в четыре месяца, у тебя нет времени? Моя мать верно говорит…»
А может, с чего-то другого, долго слушать я не стал.
Рука поднялась точным, механическим движением – как у тех игрушек, что делает Гефест для малышни Олимпа. Закономерным и ожидаемым. На Владыку подняла голос женщина, и Владыка ответил. Хорошо еще – только десницей, мог бы двузубцем или плетью…
Взявшись за щеку, она сидела на ложе и смотрела с тихим недоумением. Потом оглянулась, будто искала кого-то.
Невидимку, который должен был остановить мою руку.
Потом на меня опять навалилась божественная скука, и я вышел, а потом жена перестала плакать.
Наверное, стоит вспомнить что-то еще.
Выудить крючьями из мутного варева воспоминаний – нити-рассказы. О второстепенном: пирах, судах. Сшить разодранные в клочья куски своей памяти, притянуть один к другому, вспомнить: какая тогда была весна, какое – лето, какие вести о Геракле приносил Гермес, что-то, случившиеся в мире…
Чтобы хоть отдаленно было похоже на полотно: заплатанное, прохудившееся – но все же…
Нитей нет под пальцами. Мне не везет с нитями. Или с ремеслом. Слишком хорошо умею распарывать – где тут сшить.
Память тянет камнем на дно черного озера – к тому, кто смотрит оттуда, из вод, к моей законченной битве.
Не помнятся даже суды.
Помнится однородная, как осенний туман, скука.
Может, еще возникающее время от времени неприятное ощущение: как будто что-то непременно нужно сделать, а что – забыл.
Да еще раздражали противники: они слишком быстро заканчивались.
* * *
– Вставай, – сказал я.
Поля Мук, вздыхая, творили противное их натуре: исцеляли – не калечили. Грифы в отдалении возмущенно хлопали крыльями, тянули голые серые шеи.
Обижались.
– Пшел в Тартар, Кронид, – прохрипел Менетий и вытянулся на камнях, звякнув цепями. Цепи задрожали, повинуясь моему жесту – и покорными змеями убрались прочь, оставляя брата Атланта на свободе.
– Неспособен даже на брань. Жаль. Знаешь, не так давно я видел Прометея. Он отказался от своей мудрости. Доверился надежде, как сказал сам.
Слабоумной твари, которая умеет только пожирать. Которая год за годом мучительно умирает и не может умереть на здешних Полях – видно, корни крепки.
Крепче, чем у саженцев Геи.
Я смотрел на сына Япета сверху вниз: когда Поля Мук успели вырастить под ногами услужливый холмик? Не заметил.
Может, потому, что смотрел на другое: узлы мышц, каменные бугры мускулов, медленно зарастающие раны…
– Твой брат остался дураком, но не разучился иногда говорить верные вещи. На этот раз сказал: вас больше нет. Вас в действительности нет больше. Ни вас, ни опасности от вас. Медузы, выброшенные на берег. Падаль. Все до единого.
– Так почему… не откроешь Тартар?
– Чтобы мир надышался трупного смрада от других твоих братьев? Мне хватает и того, что есть. Даже слишком хватает.
Она слишком живучая, эта сестрица Ананки. Вон, проснулась в зрачках у титана, выглянула осторожно, будто из нового сосуда Пандоры, где схоронилась на дне. Подкорми ее нужным словом – вылезет, развернется, властно ухватит сына Япета за плечи, толкнет навстречу любым безумствам.
Не пришлось даже выдумывать приманку – сама легла на ладонь. Давняя, простая.
– Сумеешь опрокинуть меня в бою – освобожу. Стикс, услышь мою клятву.
Пустоголовая надежда вытянула шею. Поползла титану в руки, в ноги, в полыхнувшие безумием глаза. Так недавно прозревший котенок рыси ползет на свет: медленно, потом всё увереннее…
– В чем дело? Смущает отсутствие оружия? Просто пожелай. Поля Мук щедры, разве ты сам не знаешь об этом?
Под жарким взглядом титана воздух полей загустел, брякнул на камни увесистый топор. За топором, пораздумав, меч. Потом расплевался тремя-четырьмя копьями.