К судьбе лицом

– Да, Гипподамия… Так значит, тем любимцем был Пелопс? – жена ловит мой скупой кивок и бросается рассказывать: Пелопс подкупил сына Гермеса, чтобы тот испортил колесницу царю… Но Эномай всё равно чуть не убил юнца, тогда Посейдон встряхнул землю (наверняка с большим удовольствием!) – и басилевс Писы угодил прямиком в подземный мир, а потом…

– Поля Мук.

Деметра погружена в свои размышления. Будто воздуха старается набрать перед боем – поправляет волосы, ломает пальцы. Вставляет к месту:

– Эномай ведь сын Ареса.

– Был сыном Ареса. Но отсекал головы женихам: подвесил на дверь больше десятка. Не мог же я его отправить в Элизиум.

Теперь бывший басилевс Писы уже плавает в дурмане асфоделей и никому не сможет рассказать, что однажды на колесницу встал не он. Так вернее.

– Но этот возница… сын Гермеса… затребовал слишком многое. То ли половину басилевии, то ли ночь с Гипподамией…

– Сын своего отца, – бормочет под нос Деметра, и мне – Владыке – становится не по себе от ее взгляда.

– …а Пелопс сбросил его со скалы и за это был проклят со всем потомством.

– Сын своего отца…

– Мама?

– Как странно, дочь моя… странно и печально. Тантал предает богов, желая трапезовать своим сыном. Пелопс, сын Тантала, воскрешенный Гермесом, подкупает сына Гермеса – и тот предает своего царя. Да, своего царя… Сына Ареса Эномая. Отправляет его в Аид. А после Пелопс предает сына Гермеса, сбрасывая его со скалы и получая вечное проклятие. Круг замкнулся. Он замыкается вновь и вновь, Кора, до бесконечности… муж не рассказывал тебе о ловушках Крона, на которые мы натыкались в Титаномахию?

Нашла, о чем говорить за столом, сестра. Как будто мне мало титанов в Тартаре – что я еще и на семейное ложе должен это нести. Еще что? Прикажешь описывать Персефоне все сожженные мной селения? Так ты наверняка без меня описала.

Жена, зачарованно глядя на мать, покачала головой. Опомнилась, бросила взгляд искоса: супруг с виду мрачен, но жует и нектар прихлебывает? Ну, тогда все в порядке, можно слушать.

– Змея, пожирающая собственный хвост. Иногда мне кажется: это не круг жизни, не круг времени. Это круг предательства. Все предают всех, это порождает жизни, порождает смерти. Боги – смертных, смертные – богов, боги – богов… Гестия предала нас, уйдя в людские очаги. Мы предали ее, когда…

Она осеклась, брезгливо покосившись на золото кубка.

Сперва Гера, потом Деметра. Все же не стоит поверхностно судить об олимпийских богинях. Еще, гляди, Афродита заявится в гости, чтобы рассудить, что, мол, теперь очаги не горят как прежде, потому что на Олимпе царствует величие…

– Круг легко разомкнуть, – осторожно заметила Персефона. – Разве не так? Возьмем тебя: разве ты кого-нибудь когда-нибудь предавала?

Деметра откликнулась слишком быстро. С готовностью. Так, будто ждала не один месяц:

– Я предала Зевса, встав на сторону своей подруги.

– Предала отца? – прошептала Персефона. Гроздь винограда безжизненно свешивалась между ее пальцев. – Я никогда не слышала от тебя…

– Это слишком темные воспоминания для Среднего мира, моя милая, - Деметра хмуро усмехнулась, приподнимая свой кубок. – Впрочем, для этого мира они подходят.

Вышколенные слуги исчезли сами собой. Персефона с тревожным интересом смотрела на мать.

Я, догадываясь, о чем пойдет речь, изучал крылышко коростелька. Зубами.

И являл собой высшее воплощение бесчувственной скотины.

– Казалось бы, что может слабая женщина во время Титаномахии, – пробормотала Деметра. – Великая битва, кипящая от края до края Фессалии… Мужчины – те были в бою. Афина и Стикс владели оружием не хуже, я же… что с меня взять? И однако, моя доля в рождении малютки Ники – не меньше, чем у иных лавагетов: я была рядом с Геей, матерью-Землей, которая была расположена ко мне больше, чем к остальным – ты ведь знаешь, бабушка любит тех, кто почитает природу… Я была для нее и внучкой, и подругой. Она учила меня выращивать цветы, придумывать травы и наполнять благоуханным соком плоды – то, что ты унаследовала, моя милая. Но мы говорили не только о корнях, стеблях и запахах: каждый раз, когда я оказывалась рядом, я слышала… да, я слышала.

Пальцы сестры на точеной ножке кубка побелели.

– «Что мне делать, Деметра? Мои сыновья истребляют все вокруг!» «Это плохие сыновья, – отвечала я. – Ты плодовита, ты родишь новых…» «Деметра, ах, Деметра, мой сынок, Офиотавр…» «Его убили твои сыновья-титаны, – шептала я. – Мои братья отомстят за него!» «Деметра, они заточили моих сыновей в Тартар! В бездну, где нет и солнечного лучика!» «Не плачь, – просила я, – Крон и его союзники заслужили эту участь…» А потом пришел день, когда она, почерневшая от горя, пришла ко мне и сказала, что собирается родить еще и боится, как бы об этом не прознал ее внук, Громовержец. И я, уже знавшая, что такое материнство, подумала: пусть родит. Пусть! Пусть у нее будет сын, пусть она наконец утешится в своем горе…

– И ты ничего не сказала Зевсу? – шепот Персефоны звучал едва слышно, прерывисто.

– Совсем ничего.

– И Мать-Гея родила?

– О да. Она родила Тифона, и ее утешение длилось недолго.

Жена замерла, недоверчиво повернувшись к матери: для нее восстание Тифона было лишь в песнях о подвигах отца, в грохотании молний отдаленной грозы, в косматой буре, которую они с подругами-нимфами переждали, укрывшись в каком-нибудь гроте…

– Тифон был повержен Зевсом-Громовержцем, а я навлекла на себя гнев твоего отца, - сестра сухо и горько усмехнулась мне над пиршественным столом. – О, многие еще помнят, что это такое – незримый и неотступный гнев Зевса.

В моей руке ненавязчиво хрустнула золотая чаша – словно была сделана из ореховой скорлупы. Персефона не услышала – как завороженная подалась навстречу матери.

– Ты не говорила мне… тебя покарали?

– О да, покарали, – ответила Деметра негромко. – Зевс выдумал наказание, чудовищнее которого не сыщешь. Его палач заставил меня пережить муки Геи-Земли, лишенной…

Она осеклась. Посмотрела на чашу, смявшуюся в моих пальцах. Потом мне в глаза.

Улыбка исчезла.

«Только скажи это – и те муки покажутся тебе блаженством, сестра!»

Невероятно – но услышала. Улыбнулась, презрительно качая головой: ты думаешь – я боюсь, мой ненавистный зять? Нет, бояться я уже давно перестала: ты сделал со мной единственное, чего я боялась, забрал у меня дочь… Но ради ее спокойствия – она не услышит этого.

– Мама? О чем ты?

Теперь Деметра смотрела перед собой – невидящими глазами, как в прошлое.

– Даже здесь слишком темно для этой истории, – наконец пробормотала она и обратила ласковый взгляд на дочь. – Тебе рано знать об этом, мое дитя… а может, тебе и совсем не нужно забивать этим свою головку. Да, меня покарали, и больше я не приближалась к матери-Гее – боялась, что твой отец разгневается еще больше. Но недавно я видела ее.

Персефона разочарованно откинулась на спинку кресла. Зато я нагнулся вперед.

– Видела Гею?

Мать-Земля не являлась богам ни разу после того как Тифон полетел в Тартар.

– О да. Она навестила меня – как свою единственную подругу, сказала она. Только ты заботишься о травах и цветах – сказала она… Еще она сетовала на плуги, вгрызающиеся в ее плоть, но это мимоходом. И завидовала новым цветам, которые я вырастила совсем недавно.

Она взяла с блюда виноградину, повертела в пальцах и бережно положила обратно. Глаза – не такие зеленые, как у дочери, трава, слегка присыпанная пылью веков – смотрели за мое левое плечо.

– Она была спокойна. Улыбалась. Ты вот выращиваешь цветы, – сказала. И тяжело вздохнула. Тогда я спросила: почему она не растит цветы. «Позабыла, как, – ответила она и хихикнула. – Я теперь могу выращивать разве что проклятия, и Флегры – мой душистый сад». А потом она спросила меня, насколько я люблю дочь.

Персефоне этот вопрос не казался интересным: она со скучающим видом осматривала стол. Упорно не желала замечать, что мать ласкает ее взглядом.