Страница 5 из 10
Это был 25-й год, первый арест отца. Любопытная история! Вместе с отцом в эту командировку ездил некто Шнайдер, немец или немецкий подданный. Фирма, опыт которой они отправились изучать, очень была заинтересована в концессии. И, я полагаю, именно это стало причиной доносов Шнайдера на отца в ГПУ. Такого же мнения и его «однодельцы» – высококвалифицированные агрономы Саликов, Грюнер. Их письма хранятся у меня. Вот так начинались дела о вредительстве.
А этот Шнайдер из ГПУ не вылезал. Потом он был директором Мироновской сельскохозяйственной селекционной станции. Зарплату получал в валюте. А после того, как развалил всю работу станции, спокойно себе уехал в Германию. Я потом наводил о нём справки: процветал, обласканный фашистами. А отец просидел тогда десять месяцев. По теперешним меркам это – пустяк. Протестовал, десять дней держал голодовку. Тогда была ещё хоть какая-то тень законности. Дело его попало следователю Мелешкевичу – старому, опытному юристу. И он прекратил дело. Такой категории, как реабилитация, тогда не было. Вас просто выпускали на свободу, и вы шли устраиваться на работу, словно ничего и не случилось. Но – лиха беда начало!
Из Записок Ирины Борисовны:
«Матери удалось в Харькове (или в Москве?) попасть на приём к Дзержинскому, и на следующий день отец был освобождён и продолжал работать в сортоводно-семенном управлении Сахаротреста.
В 1927 году Управление было частично реорганизовано и часть его сотрудников переведена во вновь организованный Украинский Научный Институт свеклы (УНИС) на Батыевой горе в предместьях Киева. Там же работал бывший студент отца Н.А. Щибря. В 1926-1928 гг. отец читал несколько курсов в Масловском с/х техникуме, позже в Харьковском с/х институте.
В УНИСе, в химической лаборатории, работал в эти годы молодой биохимик А.И. Опарин, впоследствии, видный учёный, создатель одной из первых теорий возникновения жизни на земле.
Отец был человеком очень здоровым, энергичным, живым, целеустремлённым. Делал всё быстро. Писал он много и почти без помарок, но почерк у него был очень мелкий и трудночитаемый. Свободно разбирала его руку только мама, а в последние годы я.
С детства мы ездили с родителями на Днепр, гребли на полутриггерах (лодки с подвижными сидениями и выносными уключинами), плавали, бегали, спали на песке под перевёрнутыми лодками, зимой ходили на лыжах в Ботаническом саду и Голосеевском лесу под Киевом. Летом отец уезжал по селекционным станциям. Там он ходил по полям, проверял работу станций. В 1925 или 1926 году он взял нас с собой на селекционную станцию Березотоги под Лубнами на реке Ворскла. Купались, плавали, ездили на лодке. Кирилл рисовал, я и Игорь ловили бабочек и синих стрекоз, сделали несколько ящиков коллекции. У Игоря в 12 лет была уже неплохая коллекция бабочек, и мы всё умели делать: морить, расправлять. В старом помещичьем парке, где мы жили, на лужайках и полянах летали махаоны, аполлоны, падолириусы, разные перламутровки, радужницы, белянки и прочие. Всей этой красоты сейчас нет и в помине. В Башкирии увидеть обычную лимонницу – счастливый случай. Иногда летают крапивницы и то редко. Вот результат удобрений и ядохимикатов.
Игорю было 14 лет, когда отец отправил его в ихтиологическую экспедицию по Днепру. Игорь вернулся чёрный от загара и, лёжа на ковре в кабинете отца, писал свою первую научную работу.
Часто дома или на природе отец обнимал меня за плечи и мы ходили с ним по его кабинету или по полевым дорогам, и он рассказывал мне о своих работах, о планах дальнейших исследований или статей. Я была старше братьев и получалось так, что я чаще других была вместе с отцом, а может, так было и задумано, тем более, что я была биологом, а Кирилл физиком, Игорь же яростным дрозофилистом: и летом, и зимой сидел в лаборатории, считая мух. Я же бывала на практике и несколько раз вместе с отцом. Я очень любила такие наши прогулки-беседы».
Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, биолог, генетик:
«Если бы я писал научно-популярную книгу, я бы прежде всего воспел дрозофилу – сочинил бы нечто вроде оды этому насекомому, верному помощнику тысяч генетиков, начиная с 1909 года. Оду за её откровенность. Или за её болтливость. Болтливый объект, который хорош тем, что он плохо хранит тайны природы… Невежды любят говорить о том, что дрозофила не имеет хозяйственного значения. Но никто и не пытается вывести породу жирномолочных дрозофил. Они нужны, чтобы изучать законы наследственности. Законы эти одинаковы для мухи и для слона. На слонах получите тот же результат. Только поколение мух растёт за две недели. Вместо того, чтобы из мухи делать слона, мы из слона делаем муху!»
Из Записок Ирины Борисовны
«В 1929-1930-х годах началась «чистка» аппарата всех учреждений, особенно она коснулась интеллигенции. В ССУ были «вычищены», а потом арестованы отец и все начальники отделов, все ведущие работники: Соляков, Лебов, Грюнер, Нестеров, Федоров и др. Просидели они 9 месяцев и были освобождены после голодовки протеста, организатором которой был, видимо, отец. Когда отец вернулся из тюрьмы и вечером лёг на кровать, я увидела, что у него нет живота. Вместо живота была яма, провал.
В 1931 году началась коллективизация. По улицам ходили толпы голодных, с едой было очень плохо, в Киеве ещё что-то было, а в деревнях люди умирали от голода».
Игорь Борисович Паншин:
– После той первой отсидки отец короткое время проработал в Харькове, Наркомземе. Потом опять вернулся в Киев, в сортоводносеменное управление, руководил по существу всей селекционной работой на Украине, целой сетью семенных станций. В 30-м году последовал его второй арест. Это было время широкой облавы на «вредителей»: процесс Промпартии, Кондратьев, Чаянов… На этот раз отец просидел семь месяцев и тоже вышел на свободу после недельной голодовки.
В те «благодатные» времена (1925, 1930 гг.) это было ещё возможно, я помню, как носил ему вместе со съестными передачами в том числе и иностранные журналы. Его монография «Сортоводство» написано главным образом в тюрьме.
Отец мой был человеком железного здоровья, я не помню ни одного случая его даже малого заболевания, в тюрьме в одиночной камере он регулярно занимался гимнастикой…
И вот после этой второй отсидки мы переехали в Ленинград. Отец уже давно собирался уехать с Украины, полагая, что в России можно жить, а там – нет. Я вот сейчас считаю, что на Украине этот 37-й год начался значительно раньше, «посадки» начались значительно раньше. И какие были гарантии, что через год-два отца опять не арестуют? Как рассуждали? ЧК не ошибается, раз посадили – значит, что-то было. Поэтому отец решил воспользоваться давними связями с Николаем Ивановичем Вавиловым и переехать в Ленинград, в его институт.
Ещё с 1925 года между ними наладилась переписка. Это, между прочим, опубликовано в двухтомнике эпистолярного наследия Вавилова. Николай Иванович живо интересовался вопросами селекции, а отец, как я уже говорил, руководил практически всей этой работой на Украине с солидной финансовой базой. Это позволяло ему оказывать Николаю Ивановичу поддержку в некоторых его начинаниях, в частности в организации экспедиций. Кроме того, они встречались на всяких съездах, где Борис Аркадьевич выступал с научными докладами. Так что контакты были тесные. И вот он перебрался в Институт растениеводства под крылышко Вавилова, куда, надо сказать, стекались все наиболее квалифицированные агрономические кадры…
Из Записок Ирины Борисовны
«Паншина Екатерина Васильевна (урождённая Чернова), мама.
Я думаю, что моя мать до последних дней была влюблена в отца. Она его очень ревновала, что доставляло ему немало неприятного. Впрочем, не любить его, я думаю, жене было невозможно. Здоровье у мамы было неважное. В молодости у неё был туберкулёз, который несколько раз обострялся. После ареста отца (1940 г.) у неё началась гипертония и были несколько раз сердечные приступы.