Голос

«Потрясающе», – думала я.

– За каждые последующие десять слов сверх лимита наказание усиливается на одну десятую микрокулона. Если получить половину микрокулона, боль будет весьма ощутимой. А если целый микрокулон, тогда… – он отвернулся и помолчал, – тогда боль станет невыносимой. – Он взял мою левую руку, проверил число на счетчике и присвистнул: – Ого! 196. Слава богу, ты сразу перестала говорить. Еще несколько слов, и ты получила бы целый микрокулон!

Ей-богу, наши с Патриком представления о том, что такое «невыносимая боль», весьма различны!

Он все продолжал говорить, а я, молча прижимая пакетик с мороженым горошком к округлому пятну ожога, не сводила глаз с закрытой двери, за которой спала моя дочь. Там же сидели и мальчики – на этом настоял Патрик, желая быть уверенным, что, проснувшись, Соня не испугается и снова не начнет кричать. Никому не хотелось повторять номер «электрическая женщина»; и уж точно никто не хотел, чтобы исполнительницей главной роли в этом номере стала пятилетняя малышка.

– По-моему, в данном случае случилось вот что, детка. – Патрик снова попытался объяснить мне возникшую трагическую ситуацию. – Ты, должно быть, говорила и бежала так быстро, что этому проклятому устройству было за тобой не угнаться. – Я заметила, что глаза его полны слез. – Я намерен завтра же утром кое с кем серьезно об этом поговорить. Обещаю. Господи, мне так жаль, что с тобой все это случилось!

Мне понадобилась лишь какая-то доля секунды, чтобы представить себе, как электрический разряд швыряет мою крошку со стула на пол и она никак не может понять, почему ей так больно. При одной лишь мысли об этом внутренности мои точно залило жидким огнем. И с тех пор я стала действовать по принципу Павлова, сфокусировавшись главным образом на вознаграждении, как если бы дрессировала собаку. Тогда мне казалось, что так будет лучше.

И вот сегодня во время этого странного общения за обеденным столом я начинаю понимать, что незачем было так стараться и все это скрывать от Сони.

Слезы у нее капают прямо в тарелку с нетронутым «мясным хлебом» и недоеденной картошкой, крупные детские слезы, похожие на дождевые капли.

– У тебя что-то плохое случилось? В школе, да?

Один кивок. Старательно задрала голову вверх, затем старательно ее опустила – этакое преувеличенное подчеркивание. Ничего, я сейчас выясню, что там у нее за тайны.

– Перестань плакать, малышка. Ну-ну, успокойся. – Я глажу ее по кудрявой головке, надеясь, что это поможет, но больше всего мне хочется как раз заорать во все горло. – Может, тебе кто-то сказал что-то плохое?

С ее губ срывается еле слышный стон.

– Кто-то из девочек?

Я не убираю руки, и она, не пытаясь освободиться, отрицательно мотает головой. Значит, это не дети.

– Ваша учительница? – Я успеваю заметить ее взгляд – мимолетный, брошенный на Стивена, – и все сразу понимаю. – Стивен, сегодня твоя очередь убирать со стола, хорошо? – говорю я ему.

Он одаривает меня тем самым взглядом. Мужским.

– Пожалуйста, – прибавляю я, не особо надеясь, что это поможет.

Но, как ни странно, взгляд его становится мягче, и он начинает собирать тарелки, стараясь сперва ополоснуть каждую, прежде чем складывать их в стопку в раковине. Он делает мне это маленькое одолжение, а я, глядя на него, все время вижу перед собой преподобного Карла Корбина и тот жест, каким он сегодня простер свою длань, предлагая мне присесть в моей собственной гостиной.

Предлагая, думаю я, и слова толпятся у меня в голове, точно буквы в игре «Скраббл». Предложение. Предположение. Предпочтение. Предосудительность. Преступление. Голову долой.

Близнецы без возражений присоединяются к показательной уборке посуды, которую устроил Стивен, и наконец-то мы с Соней остаемся наедине.

– Ну, как ты, дорогая? Все прошло? – спрашиваю я, касаясь рукой ее лба. Еще минуту назад моя девочка кипела, как банка с джин-тоником, забытая на крыльце в июльскую жару; но сейчас она уже немного успокоилась. Испарина исчезла, хотя и холодным огурцом в пупырышках ее тоже не назовешь.

Вот это-то и есть самое ужасное. То, что происходит буквально у меня на глазах, когда я замечаю, как опасливо Соня следит за Стивеном, и как она сразу успокаивается, стоит ему сделать шаг в сторону кухни. Да, это самое ужасное, потому что теперь я понимаю, чего – кого! – действительно боится Соня.

Я ничего ей не говорю и ничего не спрашиваю; я лишь молча указываю кивком в сторону кухни, где Стивен отскребает с тарелок кусочки прилипшего мяса и картошки, напевая какую-то старую мелодию.

И Соня кивает.

Стивену было уже одиннадцать, когда на свет появилась его единственная сестра – он считался уже достаточно взрослым и почти достиг того возраста, когда и сам смог бы стать отцом, пусть хотя бы в биологическом смысле. Он отлично умел с ней обращаться, ему всегда удавалось ее отвлечь и развеселить, и он без отвращения менял ей подгузники, сообщая мне: «Слышь, мам, тут кое-кто еще один подгузник изгадил!» Обычно лишь дети-близнецы пользуются своим особым языком жестов и знаков, но, как оказалось, мой старший сын как раз из числа таких детей, ибо именно так они с Соней и общались. Ей было не больше года, а у нее в распоряжении уже имелись знаки для всего окружающего мира: есть, пить, спать, кукла и – этот знак надолго остался ее любимым – ка-ка. Это был совершенно особенный жест, который Стивен еще и подкреплял настоящими словами, словно переводя с некоего примитивного языка. В общем, они создали настолько хитроумную систему общения, что никому, даже доктору Джин Макклеллан, так и не удалось разложить ее по полочкам.

А еще Стивен любил петь всякие старые песни, столь чудовищным образом их «осовременивая», что любая мелодия выглядела откровенным ублюдком. Патрик однажды чуть не пролил свой утренний кофе, услышав пение Стивена.

Во-первых, он явно наслушался группы «Полис» с их «ду-ду-ду-да-да-да»; во-вторых, туда же вплеталась песенка Лу Рида о том, как «цветные девчонки» опять же поют свое «ду-ду-ду» – теперь эта песенка считается ультрарасистской, но в прежние времена знаменитому Лу Риду как-то удавалось отделываться от подобных дерьмовых обвинений; кое-что Стивен также позаимствовал у групп «Мотаун» и тех «белых» групп, которые хотели бы звучать, как будто они «Мотаун»; ну и, естественно, смешивал все это с разными современными песенками, авторы которых, споткнувшись на песенной лирике, стали заполнять пространство дурацкими детскими словечками, рифмующимися, например, со словом «ка-ка». И, наконец, в этой какофонии все же чувствовалась индивидуальность моего сына, который не слишком музыкально напевал все подряд – от Брамса до Бейонсе – и тоже весьма охотно заменял каждое второе слово любимым словечком Сони: «ка-ка».

От этих воспоминаний о детстве Стивена и Сони мне становится вдвое тяжелей воспринимать настоящее, но я все же спрашиваю у дочки:

– Стивен приходил сегодня к вам в школу?

Кивок.

– Хочешь рассказать мне об этом?

Нет. Она не хочет.

– А историю перед сном послушать хочешь?

Это она хочет, и я отпускаю ее готовиться ко сну, довольно-таки тусклым тоном крикнув ей вслед, чтобы она не забыла почистить зубы. У Сони теперь своя ванная комната, и она полностью в ее распоряжении, поскольку и она, и близнецы уже достигли того возраста, когда детям особенно важно личное пространство для отправления интимных потребностей. Дверь в кабинет Патрика закрыта, и лишь слабо поскрипывает в петлях, когда Соня проносится мимо нее по коридору.

А я пока выясняю отношения со Стивеном. Возможно, это не совсем правильно с моей стороны, но я просто в бешенстве.

– Что случилось сегодня у Сони в школе, Стивен? – спрашиваю я, предварительно отослав Сэма и Лео смотреть телевизор, что они с удовольствием и делают – в основном потому, что без старшего брата, на свободе, могут вволю попереключать каналы.