Голос

– Сколько швов?

– Два или три. Не беспокойся – выглядит хуже, чем есть на самом деле. – Он приносит свой черный медицинский саквояж и наливает мне стаканчик бурбона. – Вот. Выпей-ка. Будет не так больно. – Затем он усаживает меня за кухонный стол и готовится играть со мной в «доктора и раненого», собираясь зашивать порез у меня на руке.

Я делаю большой глоток виски и чувствую, как игла без особой боли входит в мою продезинфицированную плоть. Но я все-таки стараюсь не смотреть и вовремя подавать Патрику требуемые инструменты.

– Черт возьми, как хорошо, детка, что ты не поехала в частную лечебницу, – говорит он, и между нами снова воцаряется почти забытая нежность.

На минутку.

Патрик умело завязывает узел, обрезает концы хирургической нити и ласково треплет меня по руке.

– Ну, вот и все, доктор Франкенштейн. Выглядишь совсем как новенькая.

– Это вовсе не у доктора Франкенштейна шея на молнию застегивалась, – поправляю его я. – И все-таки как ты думаешь: они нас за нос водят или действительно намерены выполнить свои обещания?

– Не знаю, Джин. – Снова эта «Джин»! Он что, совсем сдурел?

– Слушай, если я все-таки соглашусь возобновить свою работу, то как мне проверить, что они не намерены… ну, я не знаю… не намерены воспользоваться ее результатами для создания… некоего всемирного зла?

– С помощью антиафазийной сыворотки? Да ладно тебе.

От потери крови и выпитого виски голова у меня немного кружится.

– Я им просто не доверяю, этим людям.

– Ну, хорошо. – Патрик и себе наливает виски, а затем с оглушительным грохотом ставит бутылку на стол. – Раз так, то не соглашайся! Не берись за эту работу. А с кондиционером мы разберемся, когда на следующей неделе поступят деньги на счет. Ты завтра же снова сможешь напялить свой чертов браслет, и все мы окажемся точно там же, где и были сегодня с утра, и все вернется на круги своя! – Он уже почти орет. И я тоже ору:

– Пошел ты!

Я вижу, что он уязвлен, что он буквально обезумел от отчаяния, но это отнюдь не оправдывает тех слов, которые в следующую минуту вылетают у него изо рта; их он уже никогда не сможет взять назад, они вонзаются в мою душу куда глубже, чем любой осколок стекла, и душа моя снова и снова истекает невидимой ему кровью.

– Ты знаешь, детка, – говорит он, – вот ведь что интересно: а не было ли лучше, когда ты не имела возможности так много говорить?

Глава пятнадцатая

Сегодня у меня на запястье нет металлического наручника, однако обед у нас проходит до странности тихо.

Стивен, обычно чрезвычайно разговорчивый и успевающий выболтать целую кучу вещей, не забывая при этом набивать рот едой, сегодня ни слова не сказал ни о Джулии Кинг, ни о футболе. Близнецы тоже как будто чем-то смущены и ерзают на стульях. Соня то и дело поднимает глаза от тарелки и смотрит на мое левое запястье; она вообще молчит с тех пор, как пришла из школы. И вот еще что странно: Соня со Стивеном так и не стукнулись кулаками в своем обычном шутливом приветствии.

Что касается Патрика, то он, быстро покончив с обедом, относит свою тарелку на кухню и исчезает в кабинете, прихватив графин с бурбоном и что-то буркнув насчет необходимости закончить некую срочную работу. И, пожалуй, невозможно сказать, на кого он больше сердится – на меня или на себя.

– Ты объясни им все, Джин, – говорит он, закрывая дверь в свое святилище, где вдоль стен выстроились стеллажи с книгами.

А как я им «все объясню»?

Я уже больше года не имела возможности поговорить со своими детьми по-настоящему. Если раньше у нас мог возникнуть весьма оживленный спор насчет того, является ли Покемон Го пустой тратой времени или самым умным игровым изобретением со времен Хbox, то теперь четыре юные физиономии повернуты ко мне, мои дети смотрят на меня в безмолвном ожидании неких разъяснений, ибо сейчас я сама для них – главное событие.

Я могла бы, конечно, схитрить и как-то преодолеть возникшее затруднение.

– Итак, Стивен, что у тебя нового в школе? – спрашиваю я.

– Завтра два экзамена. – Такое ощущение, словно это ему отпущен некий ежедневный лимит слов.

– Хочешь, я помогу тебе подготовиться?

– Не-а. Я лучше сам. Да я, в общем, готов. – И он, словно опомнившись, прибавляет: – Но все равно спасибо.

Сэм и Лео разговаривают несколько более охотно и в ответ на мои вопросы забрасывают меня новостями о том, что у них новый футбольный тренер, а препода на практических занятиях им удалось ловко провести, несколько раз выдав себя друг за друга. В общем, как раз близнецы-то и болтают больше всех. По-моему, это их привычное состояние.

И только Соня смотрит на меня удивленно, широко раскрытыми глазами, словно это вовсе не я, а кто-то совсем другой. Словно у меня вдруг мохнатая шкура появилась. Или я превратилась в дракона. Она так и не съела ни кусочка «мясного хлеба», который я положила ей на тарелку, склевав лишь несколько кусочков картошки, за которой я успела сбегать в магазин после утренней ссоры с Патриком.

– Значит, теперь мне приснится еще один плохой сон? – вдруг спрашивает она. И я машинально отвечаю ей вопросом на вопрос, причем вопросом совершенно неправильным.

– Почему ты так решила, детка? – Впрочем, я тут же спохватываюсь и поправляюсь: – Ну что ты, я никогда больше не позволю, чтобы тебе снились плохие сны. А сегодня я перед сном расскажу тебе какую-нибудь интересную историю, хочешь?

Она молча кивает. У нее на запястье ярко горит цифра 40. Потом все-таки говорит:

– Мне страшно.

– Тебе совершенно не нужно бояться.

Сэм и Лео нервно переглядываются, и я, заметив это, качаю головой. А Стивен подносит палец к губам – это совершенно нормально, он часто делает такой безмолвный знак своей младшей сестренке.

В ответ Соня опять молча кивает. Но в ее глазах – ореховых ирландских глазах Патрика – сверкают непролитые слезы.

– Ты все еще боишься? – спрашиваю я.

Еще один кивок.

– Плохих снов?

Теперь она яростно мотает головой.

Дело в том, что Соня не знает, что могут сделать с человеком эти счетчики слов. Ей известно, конечно, что они умеют ярко светиться, показывать разные цифры и пульсировать на запястье каждый раз, как она произнесет очередное слово. Мы изо всех сил старались сохранить в тайне от нее возможное наказание за превышение отпущенного лимита слов. Возможно, с моей стороны это глупо, но я просто не в состоянии была придумать, как описать боль от электрошока шестилетнему ребенку. С тем же успехом можно было бы рассказать Соне об ужасной казни на электрическом стуле, имея целью всего лишь объяснить ей, что правильно, а что неправильно. Мерзкие и совершенно ненужные разговоры. Какой родитель стал бы рассказывать об устройстве электрического стула, желая внушить своему сынишке, что обманывать и красть нехорошо?

Когда нам на руки надели счетчики – кстати, даже для детей никакого «акклиматизационного» периода власти не предусматривали, – я решила зайти в вопросе экономии слов с противоположной стороны. Ложка мороженого, еще одно шоколадное печенье перед сном, горячее какао с таким количеством алтея, какое поместится в чашке – в общем, любое лакомство каждый раз, как Соня вместо слов воспользуется жестами: кивнет, помотает отрицательно головой или просто потянет меня за рукав. Позитивное усиление запрета лучше наказания. Мне не хотелось, чтобы она поняла, каково на самом деле это наказание. Нет, только не тем болезненным способом, каким эта наука далась мне!

Кроме того, я успела и еще кое-что узнать насчет этих счетчиков: с каждым новым нарушением лимита боль становится все сильней.

А в тот, самый первый раз мой перерасход слов был настолько велик, что я как бы сразу миновала все первые степени наказания, и в итоге шрам от ожога так и красуется у меня на руке. Впоследствии, накладывая кольдкрем мне на обожженное запястье, Патрик объяснил:

– Понимаешь, Джин, если ты превысишь лимит всего на одно слово, то получишь только легкий удар током. Ничего особо травмирующего, просто легкая встряска. Предупреждение. Ты, разумеется, этот удар почувствуешь, но сильной боли он не причинит.