Смертельное шоу

-- Жюри приехало?

-- Да. Совещаются, -- она вскинула руку с кругленькими часиками к глазам. -- Десять минут до начала. Точнее, девять. А им нужно занять первый ряд за пару минут до начала...

-- Нина, у нас выйдет на сцену не четверо, а пятеро. Это можно?

Она с начальственной суровостью помялась, но все же разрешила:

-- Можно. Какой инструмент вам добавить?

-- Еще одну соло-гитару.

-- Там и так их две, -- вспомнила она.

-- А почему?

-- У "Молчать" такой состав. Две соло-гитары.

-- А-а, понятно...

-- Ну, я пойду, -- протянула она бледные тонкие пальчики.

-- Как там Владимир Захарыч? -- вынужденно спросил Санька.

-- Вторую пересадку сделали. Врачи говорят, организм у него очень крепкий. Очень.

Последнее слово Саньке не понравилось. Он не любил все чрезмерное. В чрезмерной похвале всегда прячется явная ложь.

-- А это, -- не отпуская ее пальчиков, почему-то вспомнил он человечка с футляром, -- обычная, ну, акустическая гитара на сцене есть?

-- А как же! Ой!.. Ты чего?!

Он не заметил, как сдавил ее пальчики.

-- Извини... Скажи, а где я могу посмотреть списки финалистов. Со всеми фамилиями...

-- У меня. Только это, -- она снова бросила тревожный взгляд на часики. -- У меня ни секунды времени.

-- Тогда пошли быстрее, -- подал ей пример Санька.

Фойе медленно пустело, а за стеклами упрямо стояли красные "жигули". И почему-то казалось, что именно из-за того, что они не уехали, Маша так и не появилась среди зрителей.

_

Глава двадцать вторая

СОЛО НА СТРЕЛЯЮЩЕЙ ГИТАРЕ

Худенький гитарист по фамилии Орлов прошел, не поворачивая головы, мимо распахнутых дверей комнатушек. В них о чем-то спорили, лениво давили по клавишам синтезаторов, балдели под плохую музыку по радио. Орлов этих звуков не слышал. Сердце пульсировало в обеих ушах сразу, и каждый его удар походил на тиканье настырных пальцев, пытающихся засунуть в уши вату.

За дверь с криво привинченной буквой "М" он шагнул с облегчением. Невидимые пальцы устали, и вата уже не удерживалась в ушах. Орлов услышал свое дыхание. Оно было предательски громким. Таким громким, будто он не прошел пятьдесят метров по коридору, а пробежал десять километров. Хотя он никогда в жизни не бегал десяти километров.

В туалете царила непривычная тишина. Второй тур конкурса еще не начался, и самые слабохарактерные еще не ринулись сюда опорожнять кишечники. Орлов представил, как много людей сейчас в туалете в фойе, и порадовался тому, какой он умный.

В кабинке он защелкнул хиленький шпингалет, сел в брюках на унитаз и несколько секунд помолчал. Ему очень хотелось курить, но на работе курить было смертельно опасно. Сигарета -- след, даже дым сигареты -- след. Орлов знал, что уже научились по заборам воздуха вычислять не самые пустяшные данные о людях, оставивших в этом воздухе запах пота, сигарет, одежды или шампуня.

Непослушные пальцы выцарапали со дна кармана твердую пластиковую упаковку. Нажатием он выщелкнул маленькую белую таблетку, проглотил без запивания и закрыл глаза.

В черноте перед ним висел циферблат часов. Обыкновенных часов "Полет". У него все должно было быть обыкновенным. Маскируют не только одежда и часы, но и забитый грустный взгляд. Почти у всех в стране он такой. Значит, и у него должна быть точная копия.

Белая секундная стрелка, тонкая, будто человеческий волос, плавно отсчитывала секунды. Орлову всегда нравилась эта плавность в механических часах. Электроника дергала секундную стрелку в кварцевых часах, будто пинала ее за то, что она не хочет двигаться. В этом была какая-то неестественность. Время вокруг нас не движется такими рывками. Время плавно несет нас вперед. Несет навстречу тому, к чему каждый приговорен от рождения. Время -- палач.

Мысль обожгла, и Орлов, резко распахнув веки, ощутил облегчение. Значит, не он один. Не он один. Время такой же профессионал, как и он. Только убивает чаще. Гораздо чаще. Наверное, каждую секунду. Или каждые полсекунды. И сегодня он всего лишь одновременно с ним сделает одно и то же. Одно и то же.

Уши прочистились полностью. Теперь он слышал даже плотницкую работу тли, долбящей коридорчик внутри деревянной перегородки. Сердце билось все медленнее и медленнее. Таблетка бетта-блокатора, замедляющая сердцебиение, начала действовать.

А стрелка на настоящих часах "Полет" показывала, что осталось пять минут до выхода членов жюри.

Орлов молча, без покряхтывания, с которым садился, поднял с унитаза свое полегчавшее тело, накинул на левое плечо ремешок футляра и беззвучно выдвинул шпингалет. Очередников у двери в кабинку еще не было. Либо конкурсанты подобрались крутые, либо мандраж у них не вошел в полную силу.

Сгорбившись, он вышел из тишины туалета в тоннельную эховость коридора, прошел его почти до конца назад и тут же скользнул по лесенке наверх. Звуки коридора будто бы гнались за ним. Пролетев два пролета, Орлов остановился у двери в кинобудку и послушал ее. Дверь ответила медленными ударами пульса. Показалось, что у нее тоже есть сердце, и она тоже приняла бетта-блокатор.

Ключом Орлов открыл ее, чуть толкнул от себя и снова послушал дверь. Теперь уже через нее стал слышен отдаленный говор зрительного зала. Ближних звуков не было.

Скользнув вовнутрь, он на два поворота закрыл дверь, осмотрел киноустановку, стол для перемотки лент, серые диски фильмов. С плакатов, густо развешанных по стенам, на Орлова смотрели десятки людей. Штирлиц -- с иронией, Василий Иванович Чапаев -- с улыбкой, Пьер Безухов -- с близоруким удивлением, Остап Бендер -- с легким презрением, а неуловимые мстители -- с ненавистью.

Орлову стало холодно от ощущения, что столько людей увидит его за работой, и он, нагнувшись над футляром, постарался забыть о стенах. У вынутой гитары он отцепил отверткой нижнюю деку и возбужденно облизнул губы остреньким язычком.

К тоненькой деревяшке-восьмерке были аккуратненько прикреплены детали снайперской винтовки. С бездумностью механического робота он за полминуты собрал "винторез", прикрепил японскую "оптику" с самоподстройкой резкости и аккуратненько привинтил глушитель.

Стальная заслонка на окошке, через которое обычно шел показ фильма, была чуть отодвинута вправо, и Орлов ощутил легкое удовлетворение. Ничего не требовалось менять. А это было одним из главнейших правил маскировки.

Он медленно приник лицом к щели. Зал сверху смотрелся белым-белым.

Как снегом присыпанным. Каждое время года владычествует своими

цветами. Лето, как и зима, -- белым. Но если у зимы это цвет

мертвого, цвет покрытых снегом земли и крыш домов, то у лета -

цвет спасения. От ярких лучей солнца, от жары, от духоты.

Члены жюри тоже вышли почти все в белом. Только на троих из них, длинноволосых мужиках, странно смотрелись черные джинсы, черные рубашки и черные платки, намотанные на запястья. "Вот "металлисты" долбанные! Кретины!" -- мысленно огрызнулся на них Орлов и ему захотелось положить их всех. Прямо под сцену. Но заказ был другим. Покаровская вышла последней. Ей хлопали, а она даже не поворачивалась к залу. Орлов не знал, что у нее болит шея, и решил, что у певицы мерзкий характерец. И он, обычно не испытывающий ничего при работе с целью, ощутил ненависть к Покаровской, хотя и не мог себе признаться, что вовсе не ее небрежение к аплодисментам тому виной, а то, что певица очень похожа на женщину, когда-то отказавшую ему в любви. Из-за нее он уехал наемником на Кавказ, из-за нее начал убивать и все никак не мог остановиться.

Члены жюри заняли места в первом ряду, и Орлов тут же вспомнил: "Под первые звуки музыки". Просьба была частью заказа, и он не стал спешить, хотя до сих пор ощущал затылком взгляды киногероев.

Вскинув "винторез", он поудобнее примостил к плечу резиновую накладку приклада, стал так, чтобы от конца глушителя до щели было два-три сантиметра, и припал к оптике. Затылок Покаровской смотрелся грустно. Густо припудренные морщины выделялись еще четче, чем если бы их не покрыли пудрой. Короткие крашеные волосенки немного отросли и предательски выдавали не только ее истинный цвет, но и плотные клоки седины.