Смертельное шоу

-- А стулья были прибиты к полу? -- наморщив лоб, спросил он Нину.

-- Тебе нужно лечь, -- с интонациями врача посоветовала она.

-- А что, соскользнем?

-- Автобусы уже не ходят...

-- Тогда как в песне!.. У Мур... у Мюл... у Му-лер-мана! "А я по шпалам, опять по шпалам иду-у домой по привычке!" Пошли?

-- Тогда возьмем такси.

-- В этой дыре есть такси? -- икнул он.

-- Частный извоз есть. Это еще дешевле.

-- Дешевый сыр только в мышеловке! -- назидательно поднял он к

небу указательный палец и вдруг совсем близко увидел ее лицо.

На нем не было ни капли химии. Ресницы -- без туши. Губы -- без помады. Щеки -- без пудры и крема. Лицо казалось похожим на местный сочный помидор, выращенный без удобрений и химпрепаратов. Только помидор бледный, еще не вызревший.

Саньке вдруг стало безумно жаль Нину. Он лишь сейчас, спьяну, понял, что мрачный Буйнос никогда не откликнется на ее любовь, и не только потому, что парням да и мужикам тоже редко нравятся сухие, библиотечного вида девушки, лица которых похожи на бледные книжные страницы. Просто люди типа Буйноса ничего не делают из чувства. Их каждый шаг просчитан и выверен. И если он все-таки решится на женитьбу, то только с той, что может принести ощутимую выгоду. Особенно денежную. При Брежневе делали карьеру, выбирая себе в жены дочек, внучек или племянниц номенклатурщиков. Сейчас -- дочек, внучек или племянниц новых русских. Время сдвинулось, подход не изменился.

Губы у нее были самые обычные. Наверное, даже помада не сделала бы их сочнее и привлекательнее. Губы вызвали резкую жалость. Саньке вдруг представилось, что Нина еще с детства знает об обычности своих губ, представилось, сколько слез из-за этого выплакано в подушку и, возможно, ее отношение к краскам и помаде тоже рождено сотнями проплаканных ночей, рождено жалостью к себе, и он, не в силах устоять перед желанием хоть как-то облегчить ее муки, притянул Нину за плечи и прижался к ее губам.

-- М-м-м, -- не разжимая их, задвигала она головой.

Он ощутил ее стиснутые зубы за губами, ощутил ее страх и удивление и еще сильнее притянул Нину к себе.

-- Уа! Уа! -- взвыла ее сумочка.

Сильно, по-мужски она оттолкнула его, щелкнула замком и, достав брелок с проснувшимся Тамагочей, оглушила Саньку укором:

-- Ты разбудил его! Ты!

Саньке захотелось спросить, так кто из них вдымину пьян, он или она, но вместо этого брякнул:

-- Выкинь ты своего томагавка! Детей надо настоящих иметь, а не пластиковых!

-- Ты -- хам! -- отступила она от него. -- Я тебе помогаю, а ты... ты...

-- Иди ко мне! -- схватил он ее за рукав платья. -- Забудь ты про эту игрушку!

-- Ты... ты...

-- Ты нравишься мне, -- опередил он ее и, снова прижав к себе, попытался поцеловать, но губы не попали по губам.

Он ткнулся ей в шею, ощутив муторный, цветочный запах одеколона, и ему вдруг стало достаточно шеи. Губы впились в соленую мягкую кожу, губы пытались хотя бы ею утолить жажду, а по спине ударило что-то жесткое и колкое. Как кол вбили.

-- Ты что?! -- вскинулся он.

Нина ужом извернулась в его руках, по-ребячьи ловко отпрыгнула и опять со всего размаха ударила сумочкой. Ее край с латунной застежкой попал по левой ключице, и Санька, на секунду протрезвев, громко взвыл.

-- Е-е... твою мать!

Проходящие мимо курортники отметили удар хихиканьем. Поощренная ими сумочка взлетела еще раз, но Санька успел подставить руку. От удара сумочка открылась, и из нее вылетел пластиковый Томогоча. Описав плавную дугу, он с хряском шлепнулся об асфальт и взвизгнул. Возможно, Тамагочи не ожидал, что ему придется умереть так рано.

-- Идиот! Дурак! Хам! -- никак не получалось у Нины словечко позлее, пожестче. -- Ты убил его! Убил!

Пластиковые осколки трупика покачивались на ее узкой ладошке. На уцелевшем дисплее больше не было лица с озорными глазенками и крохотным носиком. Там вообще ничего не было. Нервный пальчик Нины давил и давил на кнопочку, но не мог оживить ее японского ребенка.

-- Ты это... извини, -- пробормотал Санька. -- Я не хотел... Сумочка... Ключица...

-- Уйди, -- сквозь слезы пыталась она что-то высмотреть в слепом оконце дисплея. -- У... уйди...

-- Не обижайся. Понимаешь... это...

Он снова попытался привлечь ее к себе, но проснувшаяся в ней жесткость, странная мужская жесткость, не дала ему это сделать.

Она рванула плечо, и Санька, и без того уже с трудом усмиряющий качающуюся набережную, приставными шагами отступил влево, ткнулся во что-то мягкое и пахучее.

-- Но-но! Полегче! -- потребовал от него бодрый мужской голос.

-- Надо же так наклюкаться! -- поддержал его голос помягче.

От голоса как раз и пахло скошенной травой. Санька мотнул головой, разглядел в качающемся мире пухлое женское лицо с завмаговской копной волос на макушке и громко сказал этой копне:

-- Из-зви-фи-иняюся-я!

-- Пошли, -- потребовал мужик, и лицо с копной-надстройкой исчезло.

Санька повернулся к Нине и не нашел ее. На том месте, где она стояла, в выщербине асфальта, лежал пластиковый кусочек Тамагочи.

С размаху Санька вмял его каблуком в асфальт и под хруст ругнулся матом.

Теперь уже хотелось напиться до потери сознания.

_

Глава двадцать вторая

НОЧЬ -- ВРЕМЯ ВЛЮБЛЕННЫХ И ПЬЯНИЦ

Он долго, до боли в плечах, бродил по набережной и соседним улицам. В какой-то подворотне ему по-русски предложили стать третьим. Он согласился, хлебнул прямо из горла сладкого, липкого, вонючего портвейна, потом дал мужикам двадцать тысяч на бутылку водки, и они исчезли бесследно.

Гарь шашлыков, соленый воздух моря, дурманящий запах мадеры и муската, едкие кольца табачного дыма, горький дух хвои -- все это смешалось в санькиной голове, перебродило, и ему уже стало казаться, что он потому не может найти выход из лабиринтов приморских улиц, что попал к самому себе в голову и бьется в тесном, со всех сторон укрытом костью сосуде. Какие-то люди что-то говорили, смеялись, тискали ему руки, он тоже что-то им отвечал, тоже смеялся и тоже пытался тискать руки, но с каждой минутой это получалось все хуже и хуже. И когда он в очередной раз попытался кому-то сжать пальцы, ему ответили совсем неожиданным, пискляво-детским голоском:

-- А я вас знаю, дядя...

-- С... серьезно? -- вскинул очумелую голову Санька.

Сначала он увидел не хозяина голоса, а плотный, черный ряд деревьев над бетонной подпорной стенкой, потом лестницу с металлическими трубами-перилами, красные кирпичи на асфальте и лишь позже -- узкое ребячье лицо с круглыми ушами. Лицо было до закопчености загорелым, уши -розовыми. Почудилось, что на них какая-то особая кожа, раз они безразличны к солнцу.

Санька взялся пальцами за левое ухо, и мальчишка взмолился:

-- Ой, больно! Не деритесь!

Вместо того, чтобы шагнуть назад, пацан отъехал, и даже это показалось необычным, хотя в качающемся санькином мире удивляться уже было нечему. Он тупо посмотрел на ноги мальчишки и только теперь увидел на них черные роликовые коньки. С баклями-застежками. Блэйдеры ездили только на тех, что с шнурками. Это он до сих пор помнил из рассказа Маши.

-- Ты это... роллер?! -- еле выговорил он.

-- Да, дяденька.

-- Это хор...рошо.

-- Да, дяденька.

-- Я тоже это... тут ездил...

-- Я видел, дяденька...

-- Правда?

Саньке на секунду стало стыдно. Значит, его падение видели многие.

-- А тебе сколько лет?

-- Девять, -- недовольно ответил мальчишка.

Ему явно было не больше семи-восьми.

-- А поч-чему ты не дома?.. Уже все дети спя-ат...

-- Щас докатаюсь и домой пойду. У меня одна бабка. Она разрешает...

-- А родители где?

-- На заработки уехали. Куда-то в Европу... А вы Машку ищете. Точно? -- хитро сощурив глаза, спросил он.

-- Как-кую Машку? -- не понял Санька.

-- Красивую, -- со знанием дела пояснил пацан. -- Вы ж с ней уже раза три встречались...