Смертельное шоу

-- Он эмигрировал, -- потрогал мочку Аркадий. -- Нехорошо вышло. Уехал -- и все. Хоть бы слово сказал. Это не по-нашему, совсем не по-нашему. Если бы совсем не был мертв его отец, то...

-- Я до сих пор благодарен тебе за раскрутку Волобуева...

-- Сейчас такое время, что все нормальные люди стали возвращаться назад, а он...

-- Но Волобуева нет. Ты сам это знаешь...

-- Племянник мой вернулся. Здесь он был скрипачом, а там всего лишь мусорщиком. Я его опять в консерваторию устроил...

-- Тебя устроит пять тысяч "зеленых" в месяц плюс один процент от сбора?

-- А жена его пока боится возвращаться. Говорит, что здесь нестабильно. А я ей...

-- Ладно. Семь тысяч. Плюс два процента от сбора...

-- Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не

могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет

пальм?

-- Сколько ты хочешь?

-- Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов...

-- И три процента.

-- Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?

Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали "Подъем!" заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.

Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:

-- Четыре с половиной процента.

За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:

-- Четыре с половиной.

-- Хорошо. Я согласен.

Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.

-- А с кем работать? -- спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.

-- Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше -- одновременно!

-- Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!

-- Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!

-- Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!

Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.

-- Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...

-- А если оскандалимся?

-- Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.

-- Согласен.

-- Раскрутку по клубам я беру на себя...

-- Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?

-- Потом объясню...

Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:

-- Девочку ты знаешь.

-- Серьезно? Она уже в раскрутке?

-- Нет. Это моя секретарша.

-- Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.

-- А фэйс?

-- И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...

-- Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное -- фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!

Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.

-- А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...

-- Перешел на блатной жаргон?

-- Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!

-- Я сказал, это мои проблемы!

-- Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.

-- Это я обещаю.

-- А что за парень?

-- Сейчас.

Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.

-- Венерочка, ко мне есть посетитель?

Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.

-- Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.

Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:

-- Пригласи его ко мне, Венерочка.

Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.

Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:

-- Изучил?

-- Ты о чем, Эдик?

-- Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.

У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.

-- Как он тебе?

-- Средний уровень.

-- А если волосы отпустить?

-- Тогда... тогда... -- Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. -- Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.

-- Он не курчав, -- за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. -- Можно, правда, сделать химическую завивку...

-- Можно что угодно. А как у него с голосом?

-- Спой чего-нибудь, -- пыхнул дымом Золотовский.

Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.

-- Давай-давай, не менжуйся! -- еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.

В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.

-- "Царевна Несмеяна", -- еле ворочая языком, проговорил он. -- Слова и музыка Шангина-Березовского...

-- Ты чего гонишь?! -- выкрикнул из кресла Золотовский. -- Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский -- в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?

-- Эдик, не горячись, -- простонал Аркадий.

-- Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!

-- Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.

Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.

-- Ладно. Гони своего Березовского, -- разрешил Золотовский. -- Один куплет.

-- Ты стои-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стои-ишь и молчишь, и не видишь ничего, -- еле вытянул Санька.

Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.

-- Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него...

-- Хватит, -- оборвал его Золотовский. -- Ну как, Аркадий?

-- Две ноты сфальшивил, -- радостно сообщил он. -- Средний уровень.