Смертельное шоу

-- Малько... Малько... -- не отнимая от глаз бинокль, под нос пробурчал Тимаков и качнул чубом, по которому косо, будто партизанская нашивка на папахе, лежала холодная седина. -- Это не тот, что с бородищей?

-- Да. У него еще волосы почти по плечам лежат. Как у попа.

-- И лысый?

-- Да, практически лысый.

-- Рановато для двадцати семи лет.

-- Согласен.

Сотемский потрогал свою макушку. На ней уже проступила прогалиной свежая плешь, но вид в зеркальце заднего вида успокоил его. Надо лбом все еще висел темный чуб и делал лицо моложе. Сотемский представил, что чуба нет, и тогда его широконосое, бугристое лицо постарело лет на десять.

-- Не нравится мне это, -- оборвал его мысли Тимаков.

-- Почему? -- посмотрел на уходящего по тротуару парня Сотемский.

Это был уже третий клиент за полчаса, которому Тимаков дал уйти. Может, он ожидал, что под окошко подбредет какой-нибудь крутой дядя? Но такие по улицам не шляются. Им, что надо, домой приносят.

-- Что-то здесь не то, -- упрямо сжал губы Тимаков. -- Седых доложил, что Кравцова на редкость наблюдательна. На второй встрече она даже зарисовала фасоны курток. Та, что на Малько, идеально совпала с ее рисунком. Полосы кожи, прострочки, даже форма воротника. Но почему она тогда не заметила его волосищи. А?

-- Вы думаете, Станислав Петрович, это был не Малько?

-- Я не думаю. Я рассуждаю. Вот скажи, заметил бы ты воротник куртки у человека с такими поповскими волосищами?

Взглядом Сотемский отыскал удаляющуюся фигурку парня. Его почти наголо обритый затылок смотрелся по-детски жалко и беспомощно. Воротник с такого расстояния был вовсе не виден.

-- А если он схватил волосы на затылке резинкой? -- выпалил Сотемский.

-- Резинкой?

-- Да, резинкой! Сейчас так модно делать у звезд эстрады.

Лицо у Тимакова сразу стало скучным и серым. Бинокль опять заплясал на коленке, будто его било током именно от этой коленки.

-- Возможно, -- хмуро сказал Тимаков.

Чувствовалось, что внутренне он все-таки не согласился со своим замом. Но внутреннее было важнее внешнего, и он никак не мог сдать этот рубеж.

-- Подождем сообщений от Башлыкова, -- доверил он эту душевную борьбу будущему. -- Кстати, как он там?

-- Не жалуется, -- ответил Сотемский и удивленно посмотрел на кирпичную стену здания.

Под нею теперь стоял совсем сопливый мальчишка. Лет двенадцать, не больше. Во вскинутых к глазам линзах бинокля четко вырисовывалась бумажка в пятьдесят тысяч. Худенькие посиневшие пальчики свернули ее в трубочку, обвязали концом веревки и еле ощутимо дернули за нее. С такой силой шпагат мог качнуть и ветер, но наверху, видимо, различали ветер и даже такое комариное движение. Банкнота поплыла вверх, грустно покачиваясь на весу.

-- Группа захвата пошла! -- крикнул во вскинутую к губам рацию Тимаков.

Рация прохрипела чем-то похожим и на горький вздох, и на болезненный стон, и на ответ "Есть!". К мальчишке сразу с трех сторон подбежали здоровенные мужики в черных куртках из кожзаменителя. "Кедры" на их груди смотрелись глупо. Мальчишка завороженно смотрел вверх и даже не заметил их приближения.

Того, что происходило внутри, ни Тимаков, ни Сотемский не видели. Просто вползла в окно купюра, и тут же лопнуло стекло, будто купюра пробила его. Тимаков прослушал доклад и предложил Сотемскому:

-- Пошли. У нас не больше получаса. Ребята из военной прокуратуры просили побыстрее закончить. Им еще на какой-то совещуг надо спешить.

На пятом этаже здания, оказавшегося казармой стройбата, они сразу направились к самой плотной группе из черных курток. В щели между ними светлым пятном зеленело хэбэ солдата.

-- Я ни при чем... Меня попросили... Я ни при чем... -- заведенным автоматом бубнил он и выискивал хоть каплю сочувствия на продубленных лицах омоновцев.

-- МВД, -- почти до смерти испугал стройбатовца Тимаков развернутым удостоверением.

Казалось, что если он скажет еще слово, то солдат упадет замертво. Хотя по лычкам на погончиках и властной складке возле уголков губ Тимаков сразу определил, что перед ним "дед". Да и сбившиеся в углу казармы солдатики смотрели с большим испугом на парня, чем на любого из омоновцев.

-- Уведите их! -- без адреса крикнул Тимаков, и солдаты сами собой потянулись к лестнице.

Когда стихли цокающие звуки набоек на их сапогах, он шагнул вплотную к "деду" и спросил, как выстрелил:

-- Имя?!

-- А-а...а-а...р-рртур...

Сколько служить осталось?

-- Ме...ме...месяц...

-- Где достал наркотики?

-- Я... я... я не знал, что это... на...нарко...

-- Не ври! Кто тебя ими снабжает? Кто?!

Тимаков шагнул так близко, что у парня помутилось в глазах. Так с ним было только раз в жизни, когда в пьяной драке на танцах ему заехали снизу по челюсти. Та муть стояла и наутро, и он долго боялся, что она никогда не уйдет. К вечеру она все же улеглась, и не требовалось так бережно поворачивать голову. Сейчас муть вернулась, и "дед" оторопело дернул головой, отгоняя ее.

А Тимаков подумал, что он отказывается отвечать, и шагнул еще ближе. Теперь он видел даже точки на серых зрачках парня.

-- Кто?!

-- Он -- артист... Я...я его на дискотеке встретил... В городе.

-- С чего ты взял, что артист?

-- Ну, он играет на инструменте...

-- Музыкант, что ли?

-- Я не знаю. Он в микрофон орал...

-- Что значит, орал?

-- Ну, это... как бы кричал, значит, всякие слова, а мы это... ну, как бы танцевали...

-- Это диск-жокей, -- хрипло пояснил сбоку омоновец со щетиной на широкоскулом лице.

-- Неправильно, -- вставил другой. -- Их теперь ди-джеями зовут...

-- Попрошу оставить нас наедине, -- вдруг понял свою оплошность Тимаков.

Омоновцы нехотя, будто наказанные, потянулись к выходу на лестницу, а Сотемский подумал, что начальник зря их выгнал. Парень сказал все, что мог сказать. Или почти все.

Глава девятая

ШОУ-МЭН МЕНЯЕТ ФАМИЛИЮ

Золотовский любил только две вещи в жизни: стройные женские ножки и хороших парикмахеров. Ножки на пять баллов встречались редко, хорошие парикмахеры -- еще реже. Нет, конечно, больше всего Золотовский любил деньги, но когда их очень много, то это уже как бы и не деньги, а цифры с большим числом нулей.

Перед обедом Золотовский подстригся в салоне красоты. Весь церемониал с мытьем головы, стрижкой, подравниваниями, сушкой, причесыванием и приятными разговорами занял не меньше часа, но эти вроде бы потерянные часы Золотовский в зачет жизни не включал. Как любители бани не включают в зачет жизни минуты, проведенные на полке в парилке.

Волосы лежали ровно, один к одному, залысины выглядели уже и не залысинами, а частью высокого лба, расстояние от конца мочки каждого уха до нижнего среза виска можно было замерять до микрона. От головы струился аромат хвои, розы и еще чего-то невероятного, которому, может, и названия-то нет.

-- Надо, Аркадий, тряхнуть стариной, -- обратился он к маленькому лысенькому человечку, сидящему напротив него за длинным совещательным столом.

Черное кожаное кресло пустовало. Складки на верхней части спинки выглядели морщинками на лбу негра. Они напряглись в ожидании, потому что никак не могли понять, почему хозяин впервые за этот год предпочел ему жесткий стул за совещательным столом и почему он уравнял себя с этим смешным губатым человечком.

-- Опять кого-то нужно раскручивать? -- с легкой, почти неуловимой картавостью ответил гость и пошевелил густыми смоляными бровями.

Такому богатству над глазами позавидовал бы Брежнев. Если бы не крохотный кусочек смуглой кожи под переносицей, они бы издали казались усами.

-- Вот видишь, Аркадий, ты понимаешь меня с полуслова, -- поерзал на стуле Золотовский и только теперь заметил, что у гостя вместо двух золотых колечек в ухе висит одно. -- А что с Гришей? Неужели умер?