Страница 8 из 13
В главе первой рассматривается также антропологический поворот в эсхатологии, отмечается, что в современном обществе наблюдается «повышенное, выходящее за рамки обычного и в чем‐то даже нездоровое внимание к вопросам эсхатологии» (там же), своеобразный «эсхатологический бум». Эсхатологизм выступает уже не просто в качестве особенности интеллектуальной моды нашего времени, а «становится отчетливой универсальной чертой современного общественного сознания…» (с. 21–22). Эсхатологический дискурс современности неоднороден, он отличается широтой и разнонаправленностью: «Наряду с идеями конечности мира и смертности человечества эсхатология содержит и идеи реализации смысла истории, качественного преображения природы мира и человека. Другими словами, эсхатологию вселенской катастрофы дополняет эсхатология надежды» (с. 23). Как подчеркивают авторы, культура, философия и наука сегодня пронизаны острым эсхатологическим мироощущением, что часто объясняется чувством кризисности, непрочности бытия человека и общества. «Мировоззренческий вакуум, утрата традиционных религиозных и семейных ценностей ведет к широкому распространению депрессивных состояний, способствующих эсхатологическому мироощущению. Кажется логичным, что повышенный интерес общества к этой проблеме свидетельствует о нарастании неблагополучия в духовной и душевной сферах современного человека. Но такая точка зрения, как и идея восприятия эсхатологических настроений в качестве маркера ситуации социокультурного кризиса, не учитывает всей глубины проблемы. В частности, за пределами внимания оказываются предпосылки эсхатологического мироощущения человека, заложенные во внутреннем мире личности» (с. 24).
Антропологический ракурс интерпретации темы конца света стал ее яркой отличительной чертой. В частности, известным немецким ученым В. Панненбергом сама эсхатология рассматривалась как учение о гибели «антропологического космоса». Угроза небытия, о которой свидетельствует эсхатологический дискурс, придает бытию личности предельную остроту, обнажает его сущностные основания. «Другими словами, антропологический поворот в эсхатологии приводит к отражению внутреннего мира человека в ситуации предельного обострения его сущностных оснований. В такой трактовке эсхатология служит задаче поиска возможных путей выхода из антропологического кризиса нашего времени, способов восстановления целостности “антропологического космоса” и выработки соответствующей мировоззренческой системы» (с. 27).
В ХХ в. эсхатологические ожидания человека становятся предметом исследований многих гуманитарных и социальных наук. Но отдельного разговора заслуживает, по мнению авторов, философский эсхатологический дискурс, в рамках которого выделяются три ракурса рассмотрения: 1) онтологический (вопросы космологии, проблемы природы времени, осмысление конца мира в контексте физической картины мира); 2) социально-философский (проблемы истории и историософии, социальной философии); 3) антропологический (поиск путей преодоления негативных тенденций, связанных с антропологической катастрофой современности).
Завершая главу первую, авторы пишут о социокультурной специфике образов будущего, отмечая, что содержание образа будущего в отношении к конкретному обществу может быть раскрыто путем анализа культурных феноменов различного уровня: научных прогнозов, социальных проектов, литературных утопий, научной фантастики, политических партийных программ, материалов прессы и т.д. «При этом предпочтение должно отдаваться источникам, транслирующим в большей степени коллективные, нежели индивидуальные установки» (с. 33). С этой позиции практически идеальным источником изучения архаических представлений, содержащих социальные ожидания, является миф. «Рассматривая миф как продукт первобытного мышления, чья ментальность связана с коллективными представлениями, мы имеем перед собой богатый материал для анализа как образа будущего, так и образа смерти архаического общества» (с. 34–35).
Глава вторая посвящена рассмотрению позитивных ожиданий в образе будущего. Одной из устойчивых форм надежд на лучшее является утопия. Ссылаясь на книгу Э.Я. Баталова «В мире утопии»9, авторы отмечают, что утопический идеал не всегда должен быть направлен в будущее. «Нас же интересуют только те утопические образы, которые для их создателей ассоциировались с будущим, обнаруживая их позитивные надежды» (с. 53). Одним из главных вопросов при исследовании утопии в качестве образа будущего авторы считают определение его природы. «Определяя происхождение утопического образа будущего, мы хотели бы в первую очередь указать на его психологическую природу. То, что любому человеку свойственно стремление к лучшему и именно это лучшее он хотел бы в первую очередь видеть в будущем, позволяет предположить универсальность социальных устремлений» (с. 54). Нетрудно составить список «стандартного» набора социальных пожеланий, присутствующих в утопии. «Достаток, справедливость, возможность для самореализации человека, здоровье и долголетие – вот те пять принципов, к претворению в жизнь которых стремится любая утопия. Однако конкретное наполнение каждого из этих пожеланий допускает бесконечное количество вариаций» (там же).
Важнейшей составляющей позитивного образа будущего является интегрированная в него система ценностей. Она имеет решающее значение в конкретизации идеалов достатка, справедливости, самореализации, здоровья и долголетия и их иерархического взаиморасположения. «В значительной степени система ценностей определяется социокультурным контекстом, однако в своем конечном виде зависит от гораздо большего количества факторов» (с. 57).
Для определения природы утопического образа будущего авторы используют такое понятие, как «надежда», отмечая, что одним из крупнейших исследователей надежды, ее онтологического статуса, в том числе и социальной надежды, выраженной в утопии, является немецкий философ ХХ в. Эрнст Блох. В своей книге «Принцип надежды»10 он утверждает, что утопия есть не что иное, как «удивительно красивая модель будущего мира» (цит. по: там же). Надежда как компас указывает на те социальные возможности, реализация которых оценивается субъектом надежды как желательная. «Формирование утопического образа будущего свидетельствует о том, что его авторы находят в окружающей их социальной реальности позитивные стороны, тенденции, достойные продолжения» (с. 58).
Глава вторая завершается рассмотрением социального и политического ракурсов утопического образа будущего, при этом делается экскурс в историю социально-политического развития России XIX–XX вв. В частности, отмечается, что особое место в образе будущего России принадлежит либеральной идее. Для анализа специфики функционирования либеральной идеи в отношении ее к образу будущего России авторы считают наиболее показательным творчество Б.Н. Чичерина, типичного представителя русского либерализма XIX в. Сверхценностью, не требующей обоснования, выступает для него свобода. Идея свободы является основанием моделирования социальных отношений в социуме. Однако у авторов вызывает удивление принципиальный отказ Чичерина обозначить сколько-нибудь зримо тот социальный идеал, защитником которого он себя позиционирует. «В статьях мыслителя не только не поднимается вопрос о конкретных формах общества, воплотившего в себе идеал свободы, он однозначно высказывается о принципиальной вредности подобных размышлений. С его позиции, любые попытки описания “светлого будущего” являются опасным прожектерством, уводящим человека от общественно полезных дел» (с. 75). В целом говоря о либеральной идее, авторы констатируют отсутствие связи ее с каким-либо образом будущего России XIX в. «Имея своих приверженцев, либерализм не смог стать, по крайней мере в XIX веке, социальным идеалом даже для небольшой группы своих сторонников» (с. 77).
9
Баталов Э.Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопич. сознании и утопич. экспериментах. – М.: Политиздат, 1989. – 319 с.
10
Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. – Fr. a. M.: Suhrkamp, 1985. – 1655 S.