Ночной дозор

Свальмиус. Значит катастрофы не избежать?

Рембрандт. О ком это вы там? А?

Тюльп (незамечая Рембрандта). Насколько я понимаю, нет. Отсрочить объявление его банкротом - вот и все, чего мне удалось добиться в городском совете. Ему предоставили еще месяц, чтобы он успел закончить полотна и собрать те небольшие суммы, которые ему задолжали заказчики, но после этого его имущество пойдет с торгов.

Свальмиус. Уверен, что мы должны предпринять еще какие-то шаги.

Тюльп. Что тут придумаешь? Я был у владельца дома, но он сам в безвыходном положении. Побывал я и в сиротском суде, но судьи наотрез отказались отменить указ о прекращении выплат, и, со своей точки зрения, они совершенно правы: Рембрандт за несколько лет растратит наследство Титуса. Пытаться спасти его, раздобыв денег взаймы, - безнадежное дело: ему нужно слишком много. Я хотел обратиться в Гаагу к Хейгенсу но Рембрандт слышать не желает об этом. Заказов новых не предвидется - его манера перестала удовлетворять горожан, а групповой портерт для Дома призрения поручен городским советом его ученику Болу. Все его друзья - уже заказывали ему портреты. Но это капля в море. Значит, делу конец.

Свальмиус. Жаль. Но что будет с Титусом, Хендрикье - она ведь ждет ребенка.

Тюльп. Как нибудь выкрутятся - люди и не такое переносят.

Тюльп и Свальмиус растворяются.

Рембрандт (зовет). Титус! Титус! Что с ним?

Появляется Хедрикье.

Рембрандт. Хендрикье? Где ты была?

Хендрикье. Я не могла не пойти, раз они прислали за мной.

Рембрандт. Прислали за тобой? Кто?

Хендрикье. Старейшины. Слава Богу, что хоть пастора там не было.

Рембрандт. Неужели ты ходила в церковь?

Хендрикье. Да. Они прислали за мной, и я пошла, обязана была пойти. Это было очень тяжело, но теперь, когда все позади, я вижу, что все получилось не так страшно.

Рембрандт. Но что тебя заставило согласиться на это?

Хендрикье. Когда старейшины требуют, чтобы ты пришла и покаялась, не идти нельзя, иначе исключат из общины. А теперь я покаялась, и с этим покончено.

Рембрандт. Значит, ты явилась к старейшинам и покаялась?

Хендрикье. А что мне оставалось делать? Они все знали - потому и послали за мной.

Рембрандт (ударяя кулаком по столу). Боже всемошущий! Неужели с нас мало унижения? Неужели с нас мало того, что мы, как нищие, кляньчим деньги у друзей? Так ты еще выставляешь себя на посмешище перед твоей проклятой церковью, чтобы нас и там обливали презрением!

Хендрикье. Это не пойдет дальше старейшин. Они не скажут никому, даже своим женам. Они - божьи люди и поступят со мною по-божески.

Рембрандт. Божьи люди! Да среди нет ни одного, кого Иисус коснулся бы перстом своим! У Иисуса с этими лицемерами не больше общего, чем с фарисеями.

Хендрикье. Может быть, но в общине принято требовать покаяния от женщины, имеющей внебрачного ребенка.

Рембрандт. Ты зачала его в любви! Зачем ты пошла туда?

Хендрикье. Когда за тобой посылают, ты просто идешь и все тут.

Рембрандт (смеется). О Господи, почему так темно? Дайте свечу.

Хендрикье ичезает и появляется ван Флит.

Рембрандт. Флит?!

Флит. Да, учитель, вы звали меня?

Рембрандт. Нет, то есть да, здесь темно, зажги свечу, а, впрочем, погоди, разве я тебя не прогнал?

Флит. Нет, учитель, раз я здесь.

Рембрандт. О Господи, Флит, верный Флит, прости меня.

Флит. Я сам виноват, что ж поделаешь, не дал Бог таланта.

Рембрандт. Нет, нет, не говори так, твое золото - верность, а я... я всех бросил, и теперь мне темно.

Флит. Сейчас зажжем сечу, учитель, и все поправится.

Флит зажигает свечу и превращается в Тюльпа.

Рембрандт. О, это вы доктор! А я думал Флит... Ну да я вам тоже кое-чего приподнесу. ( Поднимает раму, просовывает в нее голову, корчит гримасу. ) Красив, не правда ли?

Тюльп. В нашем с вами возрасте ни один мужчина уже не напоминает Адониса.

Рембрандт. Ага. Если можно, не сходите с места, здесь темно, а на полу лежат полотна. Значит, некрасив? Хм, дражайший дотор Тюльп, мой непреклонный судья, я теперь занят одной мыслью: а что же есть эта красота и почему разные люди находят ее в одном и том же предмете, иногда несговариваяясь?

Тюльп. Не знаю.

Рембрандт. Как же так, дражайший мой хирург, неужели, вскрывая трупы людей, вы там не находите ничего кроме мяса, костей и сухожилий? Ведь должно же быть кое-что еще?

Тюльп. Вы так думаете?

Рембрандт. Сомневаюсь (хихикает). А что вы скажете об этом, вот гляньте на мою мазнью, это все в последний месяц, когда меня, наконец, оставили в покое и еще не вышвырнули из дому.

Тюльп. Что это, портерты? Вы оканчиваете заказы?

Рембрандт. (хихикает). Черта с два!

Зажигает еще свечи, они выхватывают из темноты полотна лежащие на полу. Юноша, наверное, Титус - мчится на тяжелом коне в сторону от зловещих холмов, вперив мрачный взор в невидимую, но страшную цель своей скачки. Далее виднеются лица друзей: Клемента де Йонге, Яна Сикса, Тюльпазадумчивые, печальные, словно их душу озарило тайное откровение. Затем - полотно "Бичевание Христа", изможденного, раздавленного, еле стоящего на ногах, похожего на полумертвых от голода нищих, которых отвозят в чумные бараки.

Тюльп. Боже мой!

Рембрандт. (хихикает). Недурны, не правда ли?

Тюльп. Послушайте, если у вас хватает разума, чтобы писать вот так, то вы не можете не понимать, что мы живем в век дураков.

Рембрандт. Да темен век наш, но не думаю, что он сильно выделяется в этом смысле.

Тюльп. Зачем вы ограничиваете себя двумя свечами? Много вы этим не сэкономите, а глаза и настроение себе портите.

Рембрандт. Это Хендрикье придумала экономить на свечах. Она хотела приберечь их, чтобы у меня здесь было светло, но теперь я понял, что свечи мне не нужны, или во всяком случае, их нужно очень мало. Когда я не пишу, предпочитаю сидеть в темноте.

Тюльп. Как, всю ночь?

Рембрандт. Но что же делать, кто-то же должен быть в ночном дозоре.

Тюльп. Это безумие!

Рембрандт. Безусловно. Должен признаться: я вообще во многом безумен. Я никогда еще не писал с такой безумной быстротой.

Тюльп. Так не время ли вам отдохнуть?

Рембрандт. Нет, не время.

Тюльп. Но, может быть, вам с Хендрикье и Титусом поехать в деревню, на время, по-моему, им лучше бы при распродаже не пристувстовать.