Екатерина Великая. Портрет женщины

Екатерина в ярости ответила мадам Чоглоковой, что та прекрасно знала о положении вещей: но ни ей, ни ее мужу не сообщила о болезни императрицы, и они оставались в полном неведении, а потому и не могли показать своего беспокойства.

«Как вы можете говорить, что вы ничего не знали? – спросила мадам Чоглокова. – Графиня Шувалова сказала императрице, что вы с ней говорили за столом об этой болезни».

«Это правда, что я с ней говорила об этом, ибо она сказала мне, что Ее Величество еще очень слаба, – парировала Екатерина, – и не может выходить, и тогда я у нее расспросила подробно об этой болезни».

Позже Екатерина набралась мужества сказать Елизавете, что ни Чоглоков, ни его жена не сообщили им с мужем о ее болезни, поэтому она и не смогла выразить своей обеспокоенности на этот счет. Судя по всему, ее признание понравилось Елизавете. «Я знаю об этом, – сказала она. – Но не будем больше обсуждать данную тему». Вспоминая эти события, Екатерина комментировала их следующим образом: «Мне показалось, что влияние Чоглоковых уменьшается».

Весной императрица начала выезжать за пределы Москвы вместе с Екатериной и Петром. В Перово, имении, принадлежавшем Алексею Разумовскому, у Екатерины случился приступ сильной головной боли. «Чрезвычайная боль вызвала у меня ужасную тошноту, меня вырвало несколько раз, и каждый шаг, какой делали в комнате, увеличивал мою боль. Я провела почти сутки в таком состоянии и, наконец, заснула».

Из Перово императорская свита переместилась в принадлежавшие Елизавете охотничьи угодья, которые находились в сорока милях от Москвы. Поскольку дома там не было, придворные разместились в палатках. Утром после их прибытия Екатерина зашла в палатку Елизаветы и увидела, что та кричала на человека, управлявшего имением. Елизавета заявила, что приехала охотиться на зайцев, но там не было никаких зайцев. Она обвиняла его в том, что он брал взятки и позволял проживавшим по соседству дворянам охотиться в ее угодьях. Мужчина молчал, был бледен и дрожал. Когда Петр и Екатерина приблизились, чтобы поцеловать ей руку, она поприветствовала их, а потом тут же вернулась к разносу. Елизавета говорила, что провела юность в деревне и прекрасно понимала, как управляют поместьями, это позволяло ей замечать каждую деталь, показывающую непрофессионализм управляющего. Ее тирада длилась три четверти часа. Наконец, вошел слуга, он принес в шляпе детеныша ежа, которого показал ей. Елизавета подошла взглянуть на него, но, увидев маленькое животное, вскрикнула, после чего заявила, что зверек похож на мышей, которые буквально заполонили ее палатку. «Она смертельно боялась мышей, – заметила Екатерина. – В тот день мы больше ее не видели».

В то лето главным развлечением Екатерины была верховая езда.

«Так как всю весну и часть лета я была или на охоте, или постоянно на воздухе, поскольку раевский дом был так мал, что мы проводили большую часть дня в окружавшем его лесу, я приехала в Братовщину чрезвычайно красной и загоревшей. Императрица, увидев меня, ужаснулась моей красноте и сказала, что пришлет умывание, чтобы снять загар. Действительно, она тотчас же прислала мне пузырек, в котором была жидкость, составленная из лимона, яичных белков и французской водки. Несколько дней спустя мой загар прошел, и с тех пор я стала пользоваться этим средством».

Однажды Екатерина и Петр обедали в палатке императрицы. Елизавета сидела в конце длинного стола. Петр расположился справа от нее, Екатерина – слева, рядом с Екатериной сидела графиня Шувалова, а рядом с Петром – генерал Бутурлин. Петр не без помощи Бутурлина, «который сам был не прочь выпить», как вспоминала Екатерина, выпил так много, что совершенно опьянел.

«Он перешел всякую границу: не помнил, что говорит и делает, заплетался в словах, и на него было так неприятно смотреть, что у меня навернулись слезы на глазах, у меня, скрывавшей тогда или смягчавшей, насколько я могла, все, что было в нем предосудительного; императрица была довольна моею чувствительностью и встала ранее обыкновенного из-за стола».

Между тем Екатерина, сама того не подозревая, обзавелась еще одним поклонником – Кириллом Разумовским, младшим братом фаворита Елизаветы, Алексея Разумовского, который жил на другом конце Москвы, но каждый день навещал Екатерину и Петра.

«Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита; его посещения продолжались все лето, и мы всегда встречали его с радостью; он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день.

Лет двадцать спустя [в 1769 году, когда Екатерина уже была императрицей] мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать, делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве в то время, как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: «Любовь». «Но, Боже мой, – сказала я ему, – в кого вы у нас могли быть влюблены?» «В кого? – сказал он мне. – В вас». Я громко рассмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала. И действительно, это был красивый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата, который, в свою очередь, равнялся с ним по красоте, но превосходил его щедростью и благотворительностью».

В середине сентября, когда стало холодать, у Екатерины начались сильные зубные боли. Затем у нее случилась лихорадка, перешедшая в бред, и ее отвезли обратно в Москву. Она оставалась в постели десять дней, и каждый день, в одно и то же время, зубная боль возвращалась. Неделю спустя Екатерина снова слегла, на этот раз с больным горлом. У нее снова началась лихорадка. Мадам Владиславова делала все, чтобы отвлечь ее. «Она сидела у постели и рассказывала истории. Одна из них была о княгине Долгорукой – женщине, которая имела привычку вставать посреди ночи и садиться у постели своей спящей дочери, которую она просто боготворила. Она хотела убедиться, что ее дочь спит, а не умерла. Иногда, желая полностью в этом удостовериться, она сильно трясла молодую женщину и будила ее, проверяя, действительно ли та спит, а не умерла».

23

Чоглоков наживает врага, а Петр спасается от заговора

В начале 1749 года, еще во время пребывания в Москве Екатерина поняла, что месье Чоглоков по-прежнему тесно общается с канцлером графом Бестужевым. Их постоянно видели вместе, и если послушать Чоглокова, «можно было сказать, что он ближайший советник графа Бестужева». Однако Екатерина едва ли этому верила, «потому что у Бестужева было чересчур много ума, чтобы принимать советы от такого заносчивого дурака, каким был Чоглоков». В августе этой близости, если она и существовала, пришел конец.

Екатерина была уверена, что причиной этому стало одно из высказываний Петра. После истории с беременностью Марии Кошелевой Чоглоков уже не вел себя настолько возмутительно по отношению к свите великого князя и великой княгини. Он знал, что императрица все еще испытывала к нему неприязнь, его отношения с женой ухудшились, он погрузился в депрессию. Однажды Петр, напившись, встретил графа Бестужева, который сам был навеселе. Во время этой неожиданной встречи он пожаловался Бестужеву, что Чоглоков всегда был груб с ним. Бестужев ответил: «Чоглоков – самодовольный надутый болван, но оставьте это дело мне. Я сам им займусь». Когда Петр рассказал Екатерине об этом разговоре, она предупредила его, что, если Чоглоков узнает, как его охарактеризовал Бестужев, он никогда не простит этого канцлеру. Тем не менее Петр решил, что может одержать победу над Чоглоковым, сообщив ему, какими эпитетами наградил его Бестужев. Подобная возможность не заставила себя долго ждать.

Вскоре после этого Бестужев пригласил Чоглокова на обед. Чоглоков принял его с мрачным видом, но во время трапезы молчал. Бестужев, выпив после обеда, попытался разговорить гостя, но понял, что тот не был склонен к беседе. В конце концов, Бестужев потерял терпение, и разговор пошел на повышенных тонах. Чоглоков упрекнул Бестужева в том, что тот критиковал его в разговоре с Петром. Бестужев сделал ему выговор за интригу с Марией Кошелевой и напомнил гостю о той поддержке, которую он, Бестужев, оказал ему, помогая пережить скандал. Чоглоков, не привыкший выносить критику в свой адрес, пришел в ярость и решил, что ему было нанесено непростительное оскорбление. Генерал Степан Апраксин, друг Бестужева, присутствовавший на обеде, попытался успокоить его, но Чоглоков разошелся еще больше. Чувствуя, что его услуги не ценят по достоинству, что все его поступки оборачиваются против него, он поклялся, что его ноги никогда больше не будет в доме Бестужева. С того дня Чоглоков и Бестужев стали заклятыми врагами.