Декабристы и Франция

В монографии В.А. Федорова «Декабристы и их время» (1992) одна из глав посвящена «формированию общественно-политических воззрений декабристов». Автор исходит из совершенно бесспорного тезиса: «Наибольшее влияние на декабристов оказала передовая Франция. Французская политическая мысль XVIII – начала XIX в. была наиболее разработанной и самой передовой в Европе»65. Однако дальше этой старинной декларации автор не идет. Он не только не показывает, как различные течения во французской политической мысли преломлялись в идеологии декабризма, но даже не выделяет французское влияние на фоне общеевропейского66.

В зарубежном декабристоведении тема «Декабристы и Франция», как правило, не выделяется в качестве отдельной научной проблемы. Французские исследователи ее затрагивают либо в общих обзорах русско-французских отношений соответствующего периода, либо рассматривают в связи с влиянием на декабристов общеевропейских идей.

В появившейся через год после монографии В.И. Семевского книге французского исследователя Э. Омана «Французская культура в России», также ставшей классической, довольно много места уделено декабристам. Оман смотрит на декабристское восприятие Франции не только с общественно-политической, но и с общекультурной точки зрения. «Несомненно, – пишет историк, – что декабристы хотели “трансформировать Францию в Россию”, где ничто не было готово для подобной трансформации. Впрочем, они это знали, но, как революционеры всех времен, они полагались на чудо, временное правительство, которое, по мнению Пестеля, должно предшествовать установлению Конституции, это так называемый deus ex machina, который по мановению палочки, чтобы не сказать топора, делает невозможное возможным»67.

Большое внимание европейскому влиянию на декабристов уделено в книге известного итальянского исследователя Ф. Вентури «Братья Поджио и движение декабристов». Вентури исходит из тезиса, что «культура декабристов принадлежит XVIII в.»68. Поэтому особо исследователь останавливается на влиянии на декабристов идей французского Просвещения. В другой своей работе «Детю де Траси и либеральные революции» Вентури касается вопроса о влиянии на декабристов идей французского «идеолога»69.

Несколько курьезной представляется попытка французского исследователя Мориса Колена пересмотреть традиционное представление о преобладающем влиянии Франции в формировании декабристской идеологии. «Лично мы полагаем, – пишет Колен, – что начиная с 1780-х гг. английское и немецкое влияния приходят на смену французскому и что они лучше соответствуют декабристской сентиментальности (sensibilité)»70. Основой для такого по меньшей мере странного заявления служат, по мысли автора, два обстоятельства: во-первых, эпоха романтизма, когда литературные влияния Германии и Англии сильнее сказываются в русской поэзии, чем влияния французской литературы, во-вторых, рост антифранцузских настроений в обществе. «В напряженной атмосфере 1800–1820, – пишет Колен, – французская культурная “колонизация” была гораздо менее терпима, чем в эпоху Просвещения, она стала казаться еще более парадоксальной после поражения Франции, как своего рода ярмо, которое принималось тем ближе к сердцу, чем прочнее сохранялось в “высшем свете”»71. Что касается первого утверждения, то оно нуждается в самой тщательной проверке. Литературные влияния Германии и Англии на русский романтизм очевидны, но нельзя не учитывать при этом французский субстрат этих влияний. Поэмы Байрона нередко читались в прозаических французских переводах, а пушкинский Онегин «знал немецкую словесность по книге госпожи де Сталь». Второй довод, который приводит Колен, свидетельствует не о слабости французского влияния, а как раз об обратном. Идеи, идущие из Франции в Россию, располагаются на различных «этажах» дворянской культуры, от поверхностного подражания французской моде до глубин мировоззренческих основ. Самые энергичные борцы с французским влиянием чаще всего оказываются людьми не просто европейски образованными, но с явным преобладанием французского элемента в образовании. Видимо, следует различать понятия «французская мода» и «французские идеи». Если первое осуждалось многими декабристами как ненациональное явление, то второе формировало их собственную политическую культуру. Как политики декабристы мыслят теми категориями, которые выработала французская политическая мысль XVIII – начала XIX в.

1990-е годы ни у нас, ни за рубежом практически не дали ничего нового по интересующей нас теме. Это тем более странно, что в центре внимания современных исследователей находится именно либеральная сторона декабристского движения. Между тем без уяснения особенностей воздействия на декабристов французской либеральной публицистики невозможно адекватно представить не только специфику декабристского либерализма, но и характер движения в целом.

Известное высказывание М.И. Муравьева-Апостола: «Именно 1812 год, а не заграничный поход создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, не европейским, а чисто русским»72 – не должно вводить в заблуждение. Своего рода психологическим комментарием к нему могут служить слова В.О. Ключевского, противопоставившего поколения екатерининских вельмож и декабристов: «Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими»73.

Глава I

На переломе эпох. К проблеме формирования декабристской идеологии

В июне 1814 г. Александр I посетил Англию. Этот визит, несмотря на пышность и многочисленную свиту царя, носил полуофициальный характер. Не предполагалось ни заключения каких-либо договоров, ни подписания официальных документов. Единственной его целью было заполнить короткий промежуток времени между завершением войны и открытием Венского конгресса, где должны были решаться судьбы послевоенного мира. В Лондоне царя ждала его сестра великая княгиня Екатерина Павловна, которая еще до прибытия брата успела испортить отношения с английским регентом, будущим Георгом IV. По наблюдению княгини Д.Х. Ливен, «этот государь имел превосходную осанку, царственный и эффектный внешний облик, но, по правде сказать, внутри у него не было ничего царственного: ему не хватало величия и благородства. Он был мало уважаем и мало достойным уважения. Он имел много проницательности, но мало честности и совершенно не умел сохранять друзей. Он имел сильную склонность к абсолютизму; английская конституция внушала ему ужас, как впрочем и любая конституция. В его характере не было ничего английского»1.

Опасаясь возможного мирного договора союзников с Наполеоном, во время конференции в Шатильоне регент тайно через князя Х.А. Ливена в обход своих министров и конституции своей страны предложил Александру I вернуть на французский престол Бурбонов. С французской королевской четой у регента были настолько тесные отношения, что Людовик XVIII позже скажет ему: «Après Dieu, c’est à vous, Monseigneur, que je dois ma couro

Нет никакой необходимости доказывать, насколько причины, по которым Александр I дал согласие на реставрацию Бурбонов, были далеки от причин, по которым английский регент ее добивался. Совершенно очевидно, что русский царь, мягко говоря, не симпатизировал ни Бурбонам, ни регенту

Будущее устройство Европы ему виделось в совершенно иных тонах, чем тем, кто желал восстановления дореволюционных порядков. С высот, на которые судьба вознесла победителя Наполеона, Александр рассчитывал озарить народы Европы лучами великодушия и либерализма. И, конечно же, главным объектом этого озарения должна была стать страна, принесшая России больше всего зла, – побежденная Франция. Окрыленный военными успехами 1814 г., царь спешил в Париж не как завоеватель, а как освободитель. Еще 18 января 1814 г. английский премьер Р.С. Касльри писал лорду Р.Б. Дж. Ливерпулу: «По моему мнению, в настоящее время нам всего опаснее рыцарское настроение Императора Александра. В отношении к Парижу его личные взгляды не сходятся ни с политическими, ни с военными соображениями. Русский Император, кажется, только ищет случая вступить во главе своей блестящей армии в Париж, по всей вероятности для того, чтобы противопоставить свое великодушие опустошению собственной его столицы»3.