Возлюбивший войну

На этот раз Базз спустился очень низко и взял курс на базу. Фрицы оставили нас в покое. Лемб пришел в себя, когда мы снизились тысяч до девяти, а Фарр очнулся тысячах на шести. Каким-то чудом никто не обморозился.

Я вернулся на свое место.

Мы летели домой. Мне бы очень хотелось описать свое ликование. Это было не просто чувство облегчения, а глубокая радость, какой я не испытывал с той поры, как вышел торжествующий из парадной двери начальной школы в родном Донкентауне в последний день пребывания в ней, на одиннадцатом году жизни. Я помнил, как хлопнула дверь, как стукнула металлическая задвижка и как из глотки у меня рвался победный клич.

Остальные испытывали то же самое. Мерроу, начавший утро в таком кислом настроении, повеселел, подшучивал над Лембом, а потом я услыхал нечто такое, чего никогда не слыхал от него раньше: он его похвалил. Нехотя, но похвалил: «Ну, парень, да ты для сержанта совсем молодец. Решиться отдать свою маску…» Мы делились по внутреннему телефону впечатлениями о происшествии, а Хендаун, пение которого походило на завывания больного пса, попробовал исполнить отрывок из «Ты моя любимая».

Мы еще ни разу не летали над Европой на бреющем полете, и в Голландии Мерроу заговорил, как гид в автобусе с туристами: дамы и господа, слева от вас мельница, справа – очаровательная пухленькая блондиночка-голландка в деревянных башмаках.

Однако над Ла-Маншем, где валы свинцового моря, сталкиваясь и разбиваясь, сердито выплевывали грязно-белую пену, наше неуемное ликование несколько поубавилось. Наш вылет признают, конечно, несостоявшимся. Казалось, можно было ощутить, как в самолет просачивается уныние.

К тому времени, когда мы приземлились, сознание собственного позора сменилось у нас злобой; только теперь всех нас взбесило поведение Джага Фарра.

Ред Блек сидел на ящике с инструментами около стоянки самолета. Он едва поверил своим глазам, увидев подруливавшее «Тело». На его лице отразился весь ужас совершенного нами.

Фарр держался вызывающе:

– Ублюдки! Я же говорил вам! Нет, чтобы послушаться человека…

Нам предстоял неприятный послеполетный опрос. Хеверстроу сказал мне тихонько:

– С меня довольно. Я хочу перейти на канцелярскую работу. Сегодня, когда мы возвращались на малой высоте, я чувствовал себя отвратительно. У меня уже нет сил вечно ломать голову, где мы находимся, не ошибся ли я в своих расчетах. Я добьюсь, чтобы меня отстранили от полетов; веришь ли, над морем мне показалось, будто я схожу с ума. Здесь, внизу, оно выглядит совсем иначе, чем оттуда, где мы были. Ты видел, какого оно цвета?

Я напомнил Клинту, что ему осталось только три боевых вылета, и тут же спохватился: ведь последний-то вылет нам никак не засчитают за боевой. Наши усилия, наши переживания – все было впустую.

В течение дня Хеверстроу несколько приободрился, у меня же настроение испортилось вконец. Выяснилось, что вечером мне предстоит дежурить. Подождав возвращения самолетов из рейда, я попытался найти желающих поеняться со мной дежурствами, но не нашел. Все злорадствовали над нашим неудачным полетом и были рады-радешеньки, что срам пал на голову крикуна Мерроу, поносившего других летчиков, когда их постигала такая же неудача. Злопыхательства в какой-то мере затронули и меня. Во всяком случае, никто не захотел меняться дежурствами. Позвонить Дэфни я не мог, поэтому я послал ей телеграмму, не слишком надеясь, что английский телеграф доставит ее по адресу.

Часов в восемь, когда я направлялся на дежурство в штаб, по коридору общежития подпрыгивающей походкой прошел Мерроу; мне показалось, что он довольно весело настроен для человека, над которым день-деньской потешалась вся база; он сказал, что сходит в клуб выпить этого паршивого пива, а потом вернется и ляжет спать, и я ему поверил. Однако вернулся он в два. Лишь спустя день-другой я начал подозревать, что он провел время с Дэфни, с моей Дэфни, принадлежавшей когда-то только мне.

В субботу я пошел к Дэфни, и уже в первые минуты встречи, когда я стоял на пороге комнаты, а она, склонив головку набок, подбежала ко мне и сказала, что я отлично выгляжу, именно в эти первые минуты я ощутил перемену. Во второй половине дня мы отправились в Лихтон на показательный матч в крикет. Мерроу тоже был здесь, однако избегал нас, но в конце концов подошел и сказал, что крикет ему нравится, только сейчас это уже игра для стариков, надо изменить некоторые правила и внести в игру больше живости. В том, что Дэфни упорно не хотела смотреть ему прямо в глаза, было нечто такое… Позже, когда мы пошли в деревню, Дэфни нежно взяла меня за руку, но и это она сделала как-то иначе, безусловно иначе, и я начал подозревать, чем вызвана перемена.

Именно в тот вечер, вернувшись в наше общежитие, я тряхнул Мерроу за плечо и обвинил его в том, что он провел время с Дэфни, и хотя Базз отрицал, я чувствовал, что он лжет.

Пятнадцатого в воскресенье, во второй половине дня, нас послали бомбить аэродром немецкой истребительной авиации в Пуа во Франции, и, как заметил Хендаун, все на подготовительных этапах к этому рейду проходило не так, как следовало. В десять утра из Пайк-Райлинг-холла поступило срочное приказание взять на каждый самолет по шестнадцати трехсотфунтовых осколочных бомб. Артиллерийско-технические команды уже погружали их в «летающие крепости», когда поступил другой срочный приказ: считать первое распоряжение ошибочным и взять на борт фугаски общего назначения. Первичный приказ, где приводились данные о цели, в час пятнадцать был дополнен новыми данными, сразу вызвавшими сомнение в своей точности; разобравшись в них, офицеры оперативного и разведывательного отделений группы в два часа позвонили в штаб крыла, и штаб подтвердил их догадки, но почти тут же разослал по телетайпу четвертый приказ с не менее противоречивой информацией и перепутанными координатами. Только к двум сорока пяти все данные окончательно выверили и уточнили. Взлет назначался на четыре тридцать. Когда мы приехали на площадку, погрузка больших желтых бомб в самолет еще продолжалась. Мерроу был до предела взвинчен всем тем, что услышал от Кудрявого Джоунза о происходившей днем путанице. Наш вылет отложили до пяти пятнадцати.

Рейд оказался совсем нетрудным, отбомбились мы превосходно даже с моей точки зрения, поскольку наши бомбы падали на взлетно-посадочную полосу и на истребители, а не на людей.

Я ненавидел Мерроу. Я знал, что ненавижу его – все равно, ходил он к Дэфни или не ходил, и ненависть делала меня несчастным, ибо если самоотверженной любви предстояло отныне стать главной движущей силой моей жизни, то она, эта любовь, должна была распространиться на всех, кого я знал; в том числе и на того, кому я так часто вверял жизнь и кто был великолепен в своей бьющей через край энергии. Но я ненавидел Мерроу. Я никогда не перестану его ненавидеть.

Мы вернулись, когда сгущались сумерки долгого, но уже начавшего меркнуть английского дня, и Мерроу сейчас же уехал с аэродрома, предоставив нам самим разбираться, в каком состоянии находится самолет. Посовещавшись, мы с Негрокусом сообщили Реду Блеку, что на обратном пути третий двигатель работал из рук вон плохо.

На послеполетном опросе члены экипажа «Девушки, согласной на все» заявили, что их самолет попал под обстрел явно наших пулеметов, причем, насколько они сумели определить, огонь велся с правого борта «Тела». Воздушные стрелки, поглощенные во время боя наблюдением за вражескими самолетами, не могли с полной уверенностью отрицать, что трасса их огня не пересекалась с курсом товарищей, поэтому обвинение, высказанное к тому же столь категорично, было для нашего экипажа весьма неприятно, – не удивительно, что Мерроу ринулся с пеной у рта защищать Фарра. Спать он лег взбешенным.

И проснулся взбешенным. В час сорок пять Салли разбудил летчиков, но обошел нас с Мерроу. Я проснулся от поднявшегося вокруг шума, оделся и зашел в оперативное отделение, гду узнал, что «Тело» отстранено от полетов, так как в третьем двигателе обнаружен осколок зенитного снаряда и двигатель нуждается в ремонте. Я отпраивлся на инструктаж, поскольку уже встал и надо было как-то убить время, узнал здесь, что группа получила задание разбомбить аэродром в Абвиль-Друкате, и расстроился, потому что полет предстоял нетрудный. Участники инструктажа уже сверяли часы – было около трех пятнадцати, когда появился Мерроу и устроил скандал из-за того, что его не разбудили. Я с интересом отметил, как быстро он успокоился, узнав, что я велел Реду Блеку проверить третий двигатель и что Ред нашел в нем осколок.