Возлюбивший войну

Не знаю, почему, но я уходил от него с таким чувством, словно родился заново. Я попытался позвонить Дэфни, но ее не оказалось дома.

Командование военно-воздушных сил начало поднимать наш боевой дух, и вечером у нас состоялся эстрадный концерт под названием «Никогда не вешай нос!», устроенный объединенной службой культурно-бытового обслуживания войск, и, клянусь, я опасался, что от смеха заработаю грыжу. Какая все же сумасшедшая штука жизнь! Утром мучительные спазмы в желудке в ожидании вылета на Швайнфурт, а вечером спазмы совсем другого рода – от хохота, и в течение всего дня странные думы о смерти и о любви. В своем ли я уме? Но тогда вообще существуют ли нормальные люди?

Перед тем как лечь спать, я снова попытался позвонить Дэфни, но получил в ответ ледяной душ от миссис Коффин. Все еще нет дома.

Ни в тот день, ни на следующий я даже не заикнулся Мерроу, что мне известно о его предательстве. Я был обижен и поражен, но не видел смысла в разговоре.

Утром моя жажда мести получила частичное удовлетворение. Пришла почта, и Мерроу вручили письмо – первое за три с лишним месяца от дяди. Прочитав его, Базз пришел в ярость.

– Уж эти мне родственнички, – негодовал он. – Обожают защитников родины, пытаются сделать что-то приятное, а на самом деле бьют под самую ложечку.

Я подождал, пока он успокоится, и спросил, чем дядя привел его в такое раздражение.

– Он продал мою машину.

– Это какую же?

– «Олдс». С откидным верхом.

– Не тот ли, что ты оставил во Флойд-Беннет вместе с ключом от зажигания? Тот, что стоил тебе всего двести тридцать долларов. Тот, что ты мог без сожаления проиграть в карты.

– А, да что там! – Мерроу, видимо, был настолько поглощен злобой, что даже не замечал, как рушится карточный домик его лжи. – Сразу же, как только мы прилетели сюда, я послал телеграмму дяде, и он перегнал машину к себе. Дядя Бен. Он все время живет на Востоке. Так вот, он пригнал машину домой, там она и стояла все время. Он не имел права продавать ее без моего разрешения.

То, что произошло во время рейда двенадцатого августа, показывает, в каком состоянии все мы находились.

Неприятности начались уже с того, что вылет назначили на самое раннее утро. Салли разбудил нас в час ночи, а инструктаж о налете на завод бензола в неведомом нам Гельзенкирхене состоялся в половине второго.

Вылет намечался на четыре часа, при первых проблесках зари; томясь во мраке ночи в зоне рассредоточения в ожидании назначенного срока, все чувствовали себя отвратительно, но особенно психовали Мерроу и Фарр.

Письмо дяди окончательно вывело Мерроу из равновесия; он все еще кипел от обиды и злости и сидел за завтраком нахохлившись и надувшись. Он ворчал, что ночью его неотступно мучили кошмары.

Фарр был с похмелья, – точнее, все еще пьян с предыдущего вечера. В Пайк-Райлинге никто не считал рюмки; предполагалось – и чаще всего обоснованно, – что каждый летчик знает свою меру. Одно из нерушимых правил нашей жизни состояло в том, что как только объявлялось состояние боевой готовности, никто не брал в рот ни капли вина. Нам не вдалбливали это правило – оно подразумевалось само собой. Любое нарушение его считалось такой же дикостью, как попытка обойти закон тяготения. Однако Фарр, не страдавший в последнее время воздержанием, на этот раз, видимо, захотел доказать, что способен рассуждать умнее, чем иные здравомыслящие люди, и начал шуметь. Будь он проклят, если согласится лететь в паршивый ночной рейд – пусть летят паршивые английские ВВС, как им и положено.

В конце концов Мерроу не выдержал и приказал ему замолчать.

– Ни вы и ни кто другой не заставит Рональда Д. Фарра лететь в самолете в глухую ночь, – возразил Фарр.

Брегнани и остальные пытались образумить Фарра, и в последнюю минуту нам удалось впихнуть его в самолет.

– Ладно, ладно! – кричал он. – Я еще покажу вам, ублюдки вы этакие!..

И он показал.

Высота полета, заданная нам в это утро, оказалась из ряда вон выходящей – свыше тридцати тысяч; не удивительно, что из двадцати одного вылетевшего самолета девять «старичков» вынуждены были вернуться, поскольку подобная высота оказалась им не под силу. Наблюдая, как они один за другим ложились на обратный курс, Фарр напутствовал их то циничными, то насмешливыми поздравлениями. На такой высоте машины оставляли за собой особенно густые шлейфы инверсии.

Фарр что-то забормотал, и я решил, что он прикладывается к бренди, без которого икогда не отправлялся в полет.

Примерно за полчаса до цели «крепости» попали под яростные атаки вражеских истребителей, налетавших волнами машин по двенадцать со стороны солнца.

Я пытался ободрить себя мыслью, что сегодня в Бертлек возвращается Дэфни, и, как всякий человек, в минуту опасности хватающийся за соломинку, уверял себя, что в наших отношениях ничего, собственно, не изменилось.

После третьей волны немецких истребителей Фарр доложил, что у него не ладится с подачей кислорода.

Мерроу вспылил.

– Я достаточно натерпелся от вас, жалкие вы трусы! – завизжал он и долго еще продолжал ругать сержантов.

Но Фарр настаивал, и Брегнани поддержал его, заявив, что шарик в манометре у Фарра не подпрыгивает, как обычно.

– Пусть переключится на переносной кислородный баллон, – проворчал наш старина-практик Хендаун.

– Я уже пытался, – ответил Фарр. – Все дело в маске. Возьмите меня отсюда! Помогите же, ради Бога! – Он заговорил тяжело, как человек, взбирающийся на гору.

Потом он замолчал.

Откуда-то сверху послышалось невнятное, как голос первоклассницы, бормотание Брегнани, и мы с трудом сообразили, что Фарр в обмороке.

Хендаун снова опередил нас.

– Втащи его в радиоотсек, – приказал он.

Распоряжение Хендауна было вызвано тем, что, как нам сообщили утром на инструтаже, температура на заданной высоте достигает тридцати восьми градусов ниже нуля (позже стало известно, что она достигала даже сорока четырех градусов), и в среднем отсеке с двумя открытыми окнами человек без кислородной маски начинал синеть уже через несколько секунд. В радиоотсеке тоже было не теплее, но тут по меньшей мере вас не обдувал ледяной ветер.

Сразу же, как только Фарр потерял сознание, я начал отстегивать ремни и прочее, но за время, которое потребовалось мне, чтобы пробраться в радиоотсек, произошло много такого, в чем я разобрался лишь значительно позже.

Брегнани втащил Фарра в отсек Лемба, и тот, заметив, что кислородная маска Фарра заиндевела, воспылал необыкновенным человеколюбием и решил надеть на Фарра свою. Он сдернул перчатки, снял с Фарра испортившуюся маску и уже начал натягивать на него свою, когда почувствовал, что тоже теряет сознание. Тогда на помощь Фарру пришел Брегнани, но едва он начал надевать на него маску, как Лемб, уже находившийся во власти бредовых представлений в результате кислородного голодания, вдруг выключил его кислородный прибор.

Оказавшись в радиоотсеке, я увидел, что Фарр лежит в обмороке, а рядом с ним Лемб и Брегнани, еще подающие признаки жизни. Лемб вскоре потерял сознание, и Брегнани снова занялся Фарром. Я надел на Лемба свои перчатки, потом наткнулся на его собственные, сунул в них руки и соединился по внутреннему телефону с Мерроу.

– Послушай, – сказал я, волнуясь. – Нам нужно снизиться. Пикируй, ради Бога! У тебя тут умирают люди.

Запасная кислородная маска хранилась в передней перегородке турели, и во время нашего стремительного спуска с безоблачного неба вместе с двумя вражескими истребителями, упорно висевшими у нас на хвосте, несмотря на непрерывный огонь Хендауна и Прайена, я на четвереньках вскарабкался вверх, достал маску, снова соскользнул вниз, надел ее на Лемба и подключил к баллону.

Мне вспомнилось, как мы пикировали в нашем первом тренировочном полете на большой высоте, – казалось, это было лет десять назад, – как у Прайена болел живот и как Мерроу хохотал все время, пока мы снижались.