Страница 29 из 50
Страх захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург, все темные потаенные и затхлые его уголки и, наконец, поселяется в самом больном месте, словно неподвижная идея - idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный момент, чтобы нанести последний смертельный удар.
Оставив пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах кучи листьев, которую забыли сжечь и она так пролежала до весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда можно было найти много червей для рыбалки. Он подошел к кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи и вытащил утку. Впрочем это было бесполезно, потому что она там перевернулась. Тогда Вадим перетащил неожиданно тяжелое тело отца в кресло. Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл отца и положил обратно в постель.
- Чаю принести?
Отец неподвижно смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и тот изрек:
- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два слова за всю жизнь не промолвил.
- Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам. - пояснил Вадим.
- Да он же молчит.
- Вот именно.
Вадим вышел за дверь и продолжил:
- Человек устроен просто и он состоит из слов, из тысяч, десятков тысяч слов. Каждое слово что-нибудь означает, еду, радость, боль, страх, печаль... Эти слова копошатся в его слабом мозгу, цепляются друг за дружку, специальными усиками или присосками, расположенными в начале и в хвосте, спорят, ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и размножаясь. Чтобы как-то их упорядочить, человек пытается выбрать более важные и поставить их во главе, понимаешь Умка, какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.
Вадим подставил чайник под узловатую холодную струю. Та весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным потоком.
- Так вот, эти важные слова, для одного это может быть слово "жратва", для другого - "бог", для третьего - "аппетитная круглая задница", эти слова, будучи поставленными над другими, называться смыслом жизни. Остальные же, которые, заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает изо дня в день, собственно, и представляют собой эту самую жизнь. Он смотрит, словно ребенок, на красочное мерцание калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот, представь себе, Умка, ходит такое двуногое существо, заметь, существо - это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок, напичканный словесной шелухой, встречается с другими, в общем-то, с небольшими вариациями такими же, как и он сам мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и со словами, из которых они состоят. Снова выбираются главные слова, им предается некое значение, и весь этот дурной калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом мешки даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно их используют. Не зря же они говорят: "во главе государства" или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже не слова, а специальные связки, которые подобно веревочке связывают все это нагромождение. Дерни за нее, и словесная конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.
Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь - человек и собака.
24
- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.
- Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.
- Плохо, наверное, тут одному спать.
- Почему?
- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.
- Ну, мама, ты скажешь.
- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...
- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.
- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.
Андрей глухо булькнул в одеяло.
- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.
- И что, откуда он упал?
- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.
- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?
- Отец улетел ночью.
Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.
- Плачешь, что ли? - спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.
- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.
- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, - мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:
- За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала...
Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?
- Может быть, - поежился Андрей
- А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек?
- Нет, - коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.
Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.
- Ты чего, - спросила мать.
- В туалет, - успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.
- Серега! - сбитым дыханием шепнул Андрей.
- Кто там у тебя? - высохшим голосом спросил полуночник.