Страница 27 из 33
Огюстина Деверия
В начале 1859 года французская труппа впервые представила на русской сцене оперетту, или, как тогда называли, оперетку, Жака Оффенбаха «Орфей в аду». В ней с успехом выступила молодая актриса Огюстина Деверия, пленившая знатоков женских прелестей своими телесными соблазнами. Ее похождения чрезвычайно напоминают те, что описал Э. Золя в романе «Нана», и кое в чем не потеряли актуальности и поныне. Темная шатенка, превосходно сложенная, с выразительной внешностью и плутовскими глазками, она не боялась ни глубоких декольте, ни «античных» облачений с разрезами.
Публика первых рядов млела, в особенности богатые старички и золотая молодежь, считавшая своим долгом волочиться за всеми хорошенькими актрисами. На другой день в светских гостиных только и разговору было, что о новой обольстительнице, причем – и это самое удивительное – дамы не уступали мужчинам в восхвалении ее достоинств!
Позднее выяснилось, что из Парижа Деверия прибыла в сопровождении родителя, будто бы наблюдавшего за ее нравственностью. Однако, по мнению многих, на самом деле роль папаши Деверии была сродни той, что взял на себя герой одноименного некрасовского стихотворения, торговавший своей дочерью. Он неизменно присутствовал на всех обедах и ужинах, устраиваемых в честь Огюстины, сопровождал ее на прогулках и не сходил со сцены во время репетиций, ревниво наблюдая за своей «ненаглядной крошкой».
Неожиданное скандальное происшествие положило конец неусыпному родительскому присмотру. Как-то режиссер Бертон, по чьей рекомендации Деверию и пригласили в Петербург, сделал ей во время репетиции довольно резкое замечание. Задетый за живое отец вступился за дочь, после чего страсти разгорелись не на шутку. Оскорбленный родитель вдруг вспомнил, что именно Бертон, воспользовавшись преимуществами своего положения, некогда соблазнил его малютку, и в порыве запоздалого негодования бросился на похитителя девственности с палкой.
Дело получило огласку, и бедняга Бертон опять-таки в двадцать четыре часа был выслан из Петербурга. А вскоре за ним последовал и папаша Деверии: ей наскучила мелочная опека. Оказавшись на свободе, она погрузилась в мир наслаждений, и сценические успехи занимали в нем отнюдь не первое место. Слава ее росла; бесчисленные поклонники осыпали новоявленную Данаю неоскудевающим золотым дождем, а те, кто был не в состоянии это делать, немедленно изгонялись и заменялись новыми. Встречались среди них даже особы королевской крови.
8 ноября 1866 года министр внутренних дел П.А. Валуев записал в своем дневнике: «Принц Балийский, говорят, весьма доволен петербургским пребыванием. Он ужинал у Дюссо с прекрасной Еленой, мадемуазель Деверия, и, как гласит молва, вернулся домой только на другой день утром».
«Прекрасная Елена» – название модной оперетки Жака Оффенбаха, где Огюстина особенно отличалась в демонстрировании своих прелестей. В скором времени жизнь Деверии превратилась в сплошную вакханалию: актрису буквально носили на руках, швыряя деньги на ее бесчисленные прихоти, в чем она не знала ни удержу, ни меры. Однажды до нее дошел слух, что фаворитка Наполеона III Варасси-Кастильоне предстала на придворном маскараде, не имея на своем обнаженном теле никаких других украшений, кроме червонного туза.
Деверия решила прославиться в том же роде, а может быть, даже превзойти императорскую наложницу в бесстыдстве. И вот на ужине, устроенном известным петербургским адвокатом в его особняке на Литейном, она в костюме Евы была подана к столу на огромном блюде, внесенном шестью лакеями. Впоследствии Максим Горький использует этот эпизод в своем романе «Дело Артамоновых», заменив блюдо крышкой рояля.
Эта скандальная трапеза переполнила чашу терпения властей, одолеваемых вдобавок бесконечными жалобами на неисправных должников, тративших на Огюстину не только свои, но и казенные деньги. Деверии отказали в продлении контракта, и, сыграв 10 ноября 1868 года свою последнюю роль, она навсегда исчезла с петербургского горизонта.
Ей на смену в столицу пожаловала другая французская певица опереточного жанра – Бланш Гандон, столь же соблазнительной внешности, как Деверия, и также в сопровождении родителя. «Она так молода, – писал один из тогдашних хроникеров, – что, как несовершеннолетняя, не пользуется даже правами, и все ее ангажементы подписывает ее отец».
Несмотря на юный возраст, девица Гандон не испытывала на сцене ни малейшего стеснения и вела себя как опытная опереточная примадонна, допускающая некоторые шалости с публикой. Во время исполнения одной песенки она, то ли от излишнего усердия, то ли по какой-то иной причине, так высоко задрала ножку, что неожиданно для всех опрокинулась на спину, задом к публике, и, продолжая оставаться в таком положении, проделывала странные телодвижения.
По сему поводу был составлен полицейский протокол: против мадемуазель Бланш выдвигалось обвинение в бесстыдных действиях на сцене. Тщетно адвокат певицы, носивший по иронии судьбы знаменитую фамилию Тургенев, доказывал, что его клиентка просто-напросто потеряла равновесие, а потом не могла подняться, запутавшись в юбках. Не помог и такой веский довод, что в момент выступления на обвиняемой были надеты панталоны, которые защитник в качестве вещественного доказательства требовал приобщить к делу, – мировой судья признал актрису виновной и приговорил к штрафу в 150 рублей…
Нужно ли говорить, что этот процесс не только не повредил популярности мадемуазель Бланш, но, напротив, поднял ее до небывалых высот! Публика (прежде всего, разумеется, мужская) валом валила взглянуть на невинно пострадавшую, ожидая с ее стороны подобных же приятных сюрпризов. И певица не разочаровала своих обожателей.
Очередной скандал разразился весной 1871 года во время представления в театре «Буфф». По ходу действия очаровательная Бланш, изображавшая Зиму, появилась на сцене в легкой, коротенькой шубейке, накинутой на тело, облаченное в плотно обтянутое трико телесного цвета. В этом соблазнительном наряде певица исполнила огневой канкан, вызвав неистовый восторг своих поклонников и столь же бурное негодование строгих ревнителей нравственности.
Среди последних оказался и сравнительно молодой в ту пору журналист А.С. Суворин, откликнувшийся на столь возмутительное событие грозным фельетоном в «Санкт-Петербургских ведомостях» (тогда у него еще не было собственной газеты), в котором заклеймил непристойное зрелище. Предложив изгнать из храма искусства всех оскверняющих его, он заключил свои выводы следующими словами: «Любители острых ощущений ничего от этого не потеряют, потому что всегда имеют возможность доставить себе оные на частных квартирах и в домах терпимости; общество же несомненно выиграет, изгнав со сцены такие элементы, которые отнюдь к сценическому искусству не относятся».
Мадемуазель Бланш подвергли очередному штрафу, но театральные нравы чище от этого не стали. Опереточная публика отличалась редкостным консерватизмом, продолжая требовать от парижских шансонеток не «святого искусства», а свободного доступа за кулисы, за что и соглашалась платить любые деньги. Сожительство с актрисами считалось хорошим тоном, и многие представители высшего общества, начиная с великих князей, неуклонно следовали этому правилу.
В своих мемуарах граф С.Д. Шереметев объясняет причину падения сценических нравов следующим образом: «Вся гниль Второй империи со всемогущей опереткой ворвалась в Россию. С тех пор вкусы стали портиться; уже не требовались по-прежнему тонкий комизм, остроумие и веселость, а сюжет строился на непристойности, и чем грубее, чем пошлее и грязнее, тем было лучше…»
Даже если дело обстояло именно так, то в этой порче вкусов виновата вовсе не французская оперетка, сердиться на которую столь же бессмысленно, как на пресловутое зеркало, лишь отражающее чье-то не очень красивое лицо!