Страница 10 из 30
Несмотря на отчаянную храбрость и удаль джигитов, редкий абазин решится, при ложном показании, прикоснуться ртом к дулу заряженной винтовки; он твердо уверен, что в случае лжи пуля сама вскочит к нему в горло.
Горцы верят в магическое действие сплюснутой пули. Зашив ее в кусок кожи или тряпку и нося на шее, абазин верит, что она лучший защитник его от вражьего штыка и пули. Сплюснутый восковой шарик, испещренный крестами и зашитый в тряпочку, носится почти каждой молодой девушкой. Он имеет силу, по верованию народа, отражать дурной глаз и соблазнять молодых парней.
Подобно соседям своим черкесам, абхазцы признают существование различного рода духов и верят в существование духа – покровителя гор. Дух этот, по народному сказанию, обитает на седловине Главного хребта, между истоками реки Бзыбь, впадающей в Черное море, и большого Энджик-Су, впадающего в Кубань и переделанного русскими в реку Зеленчук.
На краю одного из спусков с хребта стоит не покрытая снегом гранитная скала, с виду очень похожая на высокий жертвенник. К вершине ее, составляющей площадь около трех квадратных сажен, ведут ступеньки, высеченные в граните. Посредине площадки виднеется углубление в виде котла. Проходя по какому-либо случаю мимо этой горы, каждый абхазец считает своею обязанностию подняться на ее площадку и положить в углубление какую-нибудь вещь: ножик, огниво или пулю. Пожертвования эти приносятся с целью умилостивить горного духа – иначе, говорят абхазцы, он зароет под снегом путешественника, когда тот станет спускаться, или не пошлет ему дичи, или, наконец, предаст его в руки врага. Каждый прохожий строго соблюдает правило пожертвования духу гор. Все углубление площадки до половины наполнено древними монетами, железками от стрел, съеденными ржавчиной кинжалами, стволами от пистолетов, пулями, женскими застежками и кольцами. Все это лежит, гниет и ржавеет, но ничья рука не осмелится коснуться до того, что принадлежит духу гор.
Абазины верят в существование демона и убеждены, что он способен наслаждаться семейной жизнию, обзаводиться потомством и не откажется от вкусного шашлыка и кахетинского. Понятия о демоне и духе гор смешаны у абазинов и равнозначны. По представлению народа, демон сибарит и отчаянный волокита, изнеженный безнравственной жизнью до такой степени, что в одиночной схватке устоит не против каждого джигита, но зато обладает силою усыплять тех, кто захочет до него достигнуть. Пораженный звуками дивной, неземной музыки, приближающийся к нему человек чувствует какое-то обаятельное влияние могучей силы и невольно останавливается. Ему слышится то нежный, страстный плач струны, то журчание серебристого потока, то певучий голос прекрасной женщины. Напрасно смелый джигит силится сделать тогда движение – он не может, он чувствует, как все существо его изнемогает в какой-то мечтательной неге, как чья-то нежная, мягкая рука ласкает его щеки и своим легким щекотаньем наводит сладкую дремоту.
Трудно устоять от такого искушения, но знаменитый джигит Ширар, слава которого гремела по всей Абазии, победил горного духа, и вот по какому случаю: Гих-Урсан, старшина аула, раскинутого внутри гор, на берегу одного из бесчисленных рукавов реки Киласури, полюбил в молодые годы красавицу Рити, которая соглашалась выйти за него замуж, когда он, при предстоящем набеге, возвратит ей брата, а если последний будет убит, то привезет в родной аул хотя его голову. Урсан дал клятву и отправился с друзьями на поиск к цебельдинцам. В первой схватке с ними, раненный в плечо, Урсан замертво упал между родными трупами. Очнувшись, он вспомнил то мгновение, когда слабевший от раны и помутившийся взор его остановился на убитом товарище, брате Рити, у которого враг отделил голову и, бросив ее в свой мешок, скрылся за скалами. Клятва принести если не труп, то голову убитого товарища свято соблюдалась горцами. Позор и вечное осмеяние ожидали не исполнившего клятвы.
Оттого-то горцы часто дрались с отчаянием и ложились сотнями под ударами пуль и штыков, чтобы только увезти с собою тела убитых товарищей. Не выручив головы брата своей возлюбленной, Урсану нельзя было вернуться в родной аул и приласкать на своей груди кудрявую головку Рити. С отчаяния влюбленный готов был на самоубийство, и рука его невольно скользнула за пояс, ища кинжала.
– Остановись! – прошептал кто-то над его ухом.
Урсан вздрогнул, поднял голову – перед ним стоял молодой цебельдинец, со странною, почти нечеловеческой улыбкой.
– Безумец! – сказал ему молодой человек. – Как будто в этом мире не осталось для тебя ничьей силы, которая бы воротила тебе счастие.
– Ничьей! Ничьей! – отвечал Урсан с отчаянием.
– Как? А горный дух долин наших? Зачем не призовешь его?
– Горный дух! – повторил Урсан и в припадке забытья запел песню призвания…
Протяжный и страшный хохот был ответом на этот призыв. Незнакомец откинул полу бурки – и Урсан увидел мертвую голову брата Рити.
– Вот она! – проговорил горный дух, швырнув голову на колени Урсана. – Возьми ее, – продолжал он, – но знай, что с этой минуты ты мой должник. Через тридцать лет я возьму у тебя, в свою очередь, то, что будет дорого твоему сердцу.
«Прошло тридцать счастливых лет, – рассказывал Гих-Урсан, – пролетело много времени, утекло много воды в Киласури – и я забыл мой долг горному духу… И вот две луны протекли с тех пор, как однажды, ночью, разбудил меня выстрел винтовки. Вскакиваю с войлока, кидаюсь к дверям сакли и у порога ее встречаю поцелуй жены. В ту же ночь Рити разрешилась сыном. Радость моя была выше всех радостей жизни».
Обрадованные родители выбрали своему сыну воспитателя (аталыка) и назначили день передачи новорожденного на руки аталыка. В ночь на этот день кто-то разбудил счастливого отца, который, очнувшись, увидел перед собою духа гор.
– Тридцать лет, Гих-Урсан! Время… завтра я возьму мой долг и твое сокровище!..
Сон сбылся. Едва только воспитатель вынес ребенка на крыльцо сакли, как в голубой выси облаков показался огромный черный орел. Он плыл медленно, со страшным свистом рассекая воздух своими гигантскими крыльями. С протяжным визгом описал он круг, бросился на аталыка, сбил его с ног ударом крыла и, схватив когтями малютку, быстрее ветра и вспышки пороха умчался в поднебесье.
Урсан с отчаяния бросил дом и бежал в надречные скалы искать своего сына, бежал туда, где одни только зловещие черные орлы повили свои гнезда.
«С восходом солнца, пробродив целую ночь, – рассказывал Гих-Урсан, – и ища встречи с тем, кто унес мое счастье, я садился над рекою и долго и молча вглядывался в ее быстрый бег, готовый прыгнуть в крутящийся над камнями бурун. В эти минуты, в стороне, мне часто слышался знакомый плач малютки и чей-то хохот… Тогда я, затаив дыхание и млея от душевной боли, озирался кругом; но, при первом моем движении, все смолкало окрест меня, и снова наставала могильная тишина, изредка нарушаемая ружейным выстрелом, раздававшимся в горах, да взмахом и шумом крыльев орла. Однажды плач малютки и неизбежный хохот раздались так близко от меня, что, вздрогнув, я едва не покатился в реку. Поднимаю голову… и сердце страшно и больно застонало во мне, когда глаза мои остановились на моем малютке. Он, на закраине бездны, играл цветами, а горный дух напевал ему какую-то колыбельную песню. Ветер подбрасывал розы и развевал черные пряди волос шайтана, обнажая его чудовищное и бледное лицо. Болезненный стон вырвался из груди моей; я протянул руки к видению и пополз на верх скалы, раздирая лицо, грудь об острый кремень. Но зловещий хохот демона встретил меня… и тяжелый сон заковал мои веки».
Семь дней Гих-Урсан любовался издали своим ребенком, семь раз пытался он проползти к нему, но каждый раз был усыпляем демоном. Не надеясь на свои силы, потеряв надежду достигнуть до обиталища духа гор, Гих-Урсан обратился к знаменитому джигиту Ширару, прося его спасти дитя и вступить в поединок с духом гор. Ширар согласился. Несчастный отец вручил ему шашку с крестообразным эфесом. Шашка эта, хотя и сделанная руками гяура, была страшна для шайтана.