Страница 8 из 13
– Подумай сам! Они вымогают сущие нули! Они почти дети! У них маленький, тесный и слишком старый автомобиль. Какая из них мафия? Как это можно считать правдой? Это же неприкрытый обман!
– Не может быть!
– Но почему?
– Просто не может! Я никогда не поверю, что школьники могли так долго вымогать у нас деньги!
– Могли, Михаил. Это очень сильные школьники, ты же сам видел! Их легко перепутать с бандитами.
– Нет.
– Я тоже был трус, пока не узнал правду. Именно трусы их и разоблачат. Главное, всем уяснить, что бандиты не настоящие. Это очень просто – у меня есть адреса и клички.
– Их тоже твой мальчик дал?
– Да.
– Ты не мог бы его показать?
– Он просил его не впутывать, – смущенно ответил Федор.
– Я знал, что ты так ответишь, – жестко сказал Михаил. – Привез какие-то каракули, выдумал мальчика. Отгони, пожалуйста, машину, и не мешай мне работать.
– Да что ты, Михаил?! Это очень серьезно! Как ты можешь?! Это не каракули, смотри! Это карта района. Мы должны, обязаны проверить.
– Я такого района в городе не видел.
– Мы его найдем! Главное не бояться!
Михаил с досадой смотрел на каракули. Что-то ерзало в его скулах, сбрасывая рот на подбородок и двигая брови по шишкам. Он заполнил собой весь воздух, всего Федора, жестоким и вражеским. Распустился, как взрыв, и мрачно смотрел собой большим на Федора.
– Угомонись, Федор. Я очень тебя прошу. Мы не хотим ничего делать. Нам все нравится.
– Даже если это школьники?
– Да!
Михаил окончательно отстранился. Его жестокостью и жутью был накрашен не только салон опеля, но и повысовывавшиеся продавцы, и картофельные жуки на стеклах, и бряцанье музыки, и тихие голоса мыслей Федора. Мир был жуток, мир продавцов и рэкетиров.
– Уезжай, – закончил Михаил. – Оставь нас в мире. Перепродай семена Светлане и уезжай.
Федор надавил колесами на лужу, окатывая Михаила, развернулся возле Светланы и поехал вдоль рядов, просовывая в окно трепечущую карту.
– Они не настоящие! – кричал он. – Они школьники! Я выяснил правду!
Продавцы качали головами, даже не желая смотреть на карту.
– Михаил – бывший военный, и он не взялся, – куда нам!
– Да черт с ним! – надрывался Федор. – С этим бывшим Михаилом! Мы сами! Вместе!
Жалобная музыка бушевала, глуша Федора, и не все могли его услышать.
– Выключите вы это радио! Послушайте меня! – выворачивал он глотку. – У меня нога болит! Поверьте! Я все понял! Вас обманули! Мафии никакой нет! Их всего трое!
Продавцы лишь качали головами, опуская скорбно взоры. Некоторые, наиболее бесстыдные и бездушные, не переставали втихомолку дробить семечки и плевать в воздух скорлупу, которая вспархивала им на грудь и там зацепливались, приклеившись слюной или схватившись уголком за шершавую ткань. Они разбрасывали семечки собакам, а те промахивались и грызли клыками камни. То, что узнал Федор, было бесполезно здесь, на рынке людей со старым терпежом в осыпанной мусором груди.
– Как объяснить!? – катался он по рынку. – Ничего не хотят понимать!
Он-то думал, что победа уже за углом.
– Так и будете терпеть?! – высовывался он из опеля в чей-нибудь павильон.
– Если бы их было хотя бы двое! Трое – это уже большая сила! – отвечали ему, исчезая в зарослях джинсов или пальто.
– А зачем вы мне, – прогневался Федор, – если я и сам есть!
Он наступил больной стопой в педаль и вынесся из рынка, задевая зеркалами зыбкие шатры.
4
Федор искал нужный район и в дороге думал, как провести разоблачение. Каждый сценарий у него шел криво. Вот он приходит, пусть даже с правдой, но один, и его бьют. Приходит и к Бревну, и к Косте, и даже к Фоме – всюду его неизбежно бьют.
Как изменить будущее? Что можно сделать с силой? К кому прибегнуть?
К милиции? К учителям?
Вдруг мимо промчалась букашка, внимательно глядящая на него. Они встретились глазами, и Федор понял, что он тоже букашка, сидящая внутри Федора, где-то между глаз в сердцевине головы. Осознав себя, он понял, до чего же неуютно быть запертым в столь гигантском теле и вынужденно им управлять, глядя на свет через широкое окно. Его маленькой и острой воле стало страшно быть бесконечно неустроенным аморфным хамелеоном, который становится всем, что видит, и пронзительно захотелось вылететь из Федора, чтобы где-нибудь на свободе все-таки стать собой. И тут во второй раз испыталась ложная память, в которой Федор, то ли во сне, то ли наяву, точно так же проезжая в опеле по ослепительным рекам воздуха, дующим в горах извивистого города, выдерживая вдумчивый мушиный взгляд, тоже осознался мушкой в спящем теле, исполински длинном и пустом. В памяти все снова было как в правде, кроме одного элемента, – там Федор точно знал, как поступить с бандитами.
Он обалдело смотрел в окно, счастливый, захлестнутый милостью явленного выхода, и там отражалось сразу два, а то и три раскрытых веером Федора. Правый был глупый как истукан, а левый лукавый как каналья.
В чем секрет этих дежа вю? – думал Федор. Уже два за день, в то время как раньше их не бывало месяцами. Неспроста, думал он. Наверное, их плотность возросла, потому что я близко. Потому что я признался, что я хамелеон.
Он так задумался, что забыл найденное решение. Оно было открыто где-то рядом, где-то на поверхности, но когда мысль ушла, не рассмотрев его, оно затонуло назад в тень.
Там был опель, вспоминал Федор, там был я, а что же еще? Что-то важное, остроумное.
Был, по-моему, какой-то лифт.
Не могу вспомнить.
Далеко в зеркале стала расти черная машина. Она была еще маленькая, но видно, что грязная и злая, – и та самая. Она неслась как-то уж слишком быстро, – должно быть, преследовала кого-то. Зловеще густел рев мотора, и придвигалась мчащаяся фигурка. Федор, не ждавший развязки так быстро, всю свою правду мгновенно позабыл и пришел в панику, за секунду пересмотрев множество ужасных пророческих картин: как Светлана оповещает банду о его дерзкой агитации, и как весь рынок науськивает на него своих кровопийц, и как его догоняют, затормаживают и избивают до смерти.
Он так струсил, что забыл рулить; опель въехал на тротуар и врезался в кладбище. Рыжая решетка наклонилась, выкорчевав столбами два куска исчервленного фундамента; в месте удара на прутьях остались неглубокие вмятины, оклеенные сорванной с опеля краской. На газон выпала фара, распахнулись скомканные капот и крыло, Федор вывернул окровавленный руль и резко сдал назад. Вдруг что-то швырнуло и выкрутило скатившийся на дорогу опель, Федор взлетел, застряв ногами в проломанной панели приборов, выткнул лицом нераспавшееся стекло и лег на бархатный потолок.
Опель навис над ним и придавил к мягкой обивке, и безрадостно придавливал все сильнее, пока не хрустнул его ногами и спиной. Сломанный Федор лежал на тонком потолке, неприятно свихнув шею, и смотрел на касающийся носа асфальт, усеянный стеклом и пакетиками семян. Асфальт был неиссякаем, обширен, и мостил все, что Федор мог увидеть из своего положения, как будто все было асфальт. Федор знал, что это всего лишь узкая дорога вдоль кладбища, ведущая в холмы на горизонте, но теперь она застыла, и распухла, и стала весь мир, и ничего кроме нее не было.
Больше всего Федор жалел просыпанные семена. Красочные упаковки громоздились, как цветы на клумбе, но цветы, которые никогда не прорастут. Федору стало плохо соображаться, однако он понимал, что надо выйти и собрать семена, что плохо, когда они лежат просто так на дороге.
Он задумал выбраться, но не смог. Не хватило силы воли управлять телом.
Надо еще немного полежать, думал он, и собраться.
Лежалось хорошо. Наконец-то перестала болеть нога, и это очень нравилось. Было истошно тихо: слышно, как толчками исторгалось из Федора затрудненное дыхание, как кипел в желудке голодный перевар, как тихо вращались колеса, буксуя в скользком воздухе. Влияние Федора было небольшим: он задувал песок в складки на дороге и вспаивал неторопливый ручеек слюны.