Наша фабрика

Утром страх казался смешным и слабым. Федор решил, что вернул свое мужество и в дальнейшем запросто со страхом справится.

– Я в своей власти, – думал он, пропитывая сухарь чаем.

И тихо, чтобы не тревожить жену, взял из дома газовый баллончик. Этот акт не придал ни удальства, ни веры, как было задумано, а наоборот только подпустил в намерения Федора фальшь.

Погода потеплела, снег на рынке стал водой. Федор несколько раз обмакнул в воду ноги, пока скакал к своему роллету, и в ботинках начало чавкать. За прилавком не стоялось. Чтобы как-то укрепить слабеющую решимость, Федор заглянул к Михаилу. Стесняясь перейти к делу, понарошку заинтересовался навесным замком.

Михаил начал сам:

– Светлана вчера рассказала о тебе бандитам.

– Вот как? – Федор отложил замок. – Специально, что ли, в гости пошла?

– Не знаю. Но сегодня они приедут поговорить с тобой.

– Только со мной одним?

– Да. Ты – нетривиальный случай.

– Что ж, попробую их уговорить.

– Как уговорить? – изменился Михаил. – Зачем?

– Чтобы дань не платить, – шепнул Федор, оглядываясь на Светлану. – Смотри, что я взял. – Он достал баллончик и сунул его в руки Михаилу.

Михаил оттолкнул баллончик, будто это было что-то противозаконное, и осуждающе выпучился. Он сидел на батарейках, фонариках, сверлах, резинках и прочей пестроте как наседка и взметал высоко грудь.

– Ты же вчера согласился, что дань – пустяк!

– Конечно, но зачем она нужна?

– Затем, чтобы жить мирно, – ответил Михаил. – Не рвись ты в эти дебри. Неужели действительно можно победить мафию перцовым баллончиком?

– Это на всякий случай, – сказал Федор. – Я надеюсь уговорить.

– Послушай, Федор, моего совета, и лучше заплати.

– Еще не до конца решил, – сказал Федор, чтобы утешить Михаила, – может и заплачу.

Он совершил ошибку, открывшись оппортунисту, – вместо того, чтобы укрепиться, только раскачал свои колебания. Он убрал баллончик и пошел торговать.

Покупатели постепенно подходили к прилавку, и, собирая выручку, он вдруг понял, что деньги ничем не защищены. Пузатый карман был слишком заметен, поэтому Федор на всякий случай накрыл его рукой, вкопав в монеты два пальца.

Михаил вышел из своего магазинчика, ковыряясь в забитом музыкой ухе, и тихо пошел вдоль рядов, останавливаясь то у одного, то у другого павильона. Это не показалось бы необычным, если бы продавцы, к которым он подходил, не начинали недовольно посматривать на Федора.

– Что это он им плетет? – думал Федор. – Наверняка про меня. Зачем я только хвастался?

Он измучился, наблюдая долгое, сосредоточенное пересечение Михаилом всего ряда с прочтением сплетен каждому даннику. Федору было стыдно за будущее перед теми, кто узнавал про его баллончик, потому что все это время на заднем плане он непроизвольно готовил себя к появлению бандитов, и рисовал в уме не как брызнет в их лица перцем, а как быстро отсчитает им из кармана нужную сумму, и этим весь конфликт успешно завершит. Одна его часть предлагала даже заранее отложить деньги для мафии в отдельную стопку, чтобы проворнее отдать, и он бы так и сделал, если бы не другая часть, которая взялась из голого характера и воевала с покорной частью, держась корнем за бездонную гордость. Федор почесал нос и услышал теплый, металлический запах монет от своих пальцев. Это перевело его внимание, и засевшая мысль вернулась, мгновенно захватив Федора и отсчитав его руками деньги.

Машина появилась перед ним внезапно, и по-другому появиться не могла, ведь любой отсрочки Федору было бы мало. Люди, мимо которых она ехала, дружно убирали глаза, словно взгляд мог принести проблемы. Михаил выключил радио. Вздымая из луж грязные волны, переваливаясь с одного колеса на другое, машина продвигалась по ряду и толкала перед собой силу и страх. Федор скинул куртку на табурет, начисто забыв, что в ней лежит баллончик. В руке потела сосчитанная сумма, не знавшая, куда деться, а в голове росла грязная машина, едущая лишать мечты. Машина вгрызалась в ряд, съедая свободных продавцов и приставляя к товару невольников. Всех покупателей инстинкт увел в ряды с одеждой, и только для собак ничего не изменилось, – они бегали вокруг машины и обгавкивали давящие их колеса. Короткий лакированный палец Светланы указал на Федора, и автомобиль остановился. Это была азиатская, неемкая машина, и чтобы нормально в такую вмещаться, нужно руки засовывать в живот, а колени складывать на груди. Открылись дверцы, окапанные грязью до самого потолка, и над лужами зависли черные ботинки, ищущие куда ступить. Светлана ловко преподнесла им извлеченный из под себя поддон, и на него через один выход выбрались шесть ног. Над ними находились люди молодого возраста, и Федор был поражен их детскостью, темной, сильной и недоброй. Один был широкий, как вепрь, и лысоголовый, с тремя миллиметрами щетины на складчатом конусе черепа. Второй – тощетелый, с бледными синими веснушками и фиолетовыми кругами, обводившими глаза. Самое умное лицо было у третьего, но оно же почему-то и самое свирепое. Они мастерски прикурили, порозовев на прохладном воздухе. Все продавцы жадно глядели в предоставленную картину, полностью забыв о себе.

Бандиты переминались на поддоне и хрустели плечами, испуская три дыма в мерклое небо, а Федор, больно свернув язык в трубочку, думал, как будет им отвечать. Его оглушенная мысль не хотела расти и соскальзывала в тригональную яму, где разбивалась на три сломанных луча, выстреливающих прочь.

– Ты должен нам дань, – обратился к Федору исколотый веснушками дохляк.

Федор будто не слышал, пытаясь сконцентрироваться и рассыпаясь над простыми ответами. Мне не дали подготовиться, сожалел он, и это единственное, что в нем в тот момент взнялось.

– Слышишь меня, мужик? – выпытывал дохляк. – Ты должен нам дань!

Федор онемел и не промолвил ни слова, и только внутри проговаривал про несправедливость, низкую выручку, старый возраст и надежды. Перекошенно, через линзу, он видел, как к нему тянется рука и хватает его за грудки, и стягивает в узел весь костюм. Он повис в воздухе на этом узле, и ему стало жутко от чувства абсолютной беспомощности. Похожее чистое и поразительное чувство он переживал лишь однажды – когда малышом долго тонул в пруду; и так ясно вернулся перед ним тот пруд, те толстые качели волн, та бездонность, и то, как пролетала по памяти вся его короткая беспечная жизнь, пока он бил ручонками воду; и дыхание его остановилось; и ощутил он, что это крах его свободы и мечты; и будто со стороны он смотрел, как его влажная ладонь разжимается и сыплет деньги в ручищу, пораженную пузырями белого лишая. Узел распался, Федор очутился на земле, и как электричество из напряженной сети снова влилась в его лицо кровь, наделав на щеках багровые волчаночьи пятна. Дыхание тоже пришло назад, и соображение с ним, а также осознание безвозвратности сделанного поступка. В Федоре взорвалась обида, выдавившая щиплющую глаза секрецию, он поднялся с земли и жалко хохотнул. Приплыл похмельный квасной запах, в нем показался рот широкого вепря, из каждой челюсти которого росло по четыре зуба, детски широких и коротких, словно спиленных, с большими промежутками между ними, подернутыми дышащей перепонкой слюны.

– Каждую неделю будешь платить через нее, – сказал рот про Светлану.

Язык Федора дергался, чтобы ответить сердитой тирадой, но где-то стоял тормоз, не позволявший начать. Рыжая собака, которую Федор вчера угостил, бросилась на бандитов вместо него, грозясь покусать их, если они немедленно не уедут. Ей помогал хромой голубь, боровший несправедливость с тех пор, как когда-то зимой овдовел и отморозил ногу, и решил, что больше ему в мире не за что держаться. Он отчаянно прыгал на культе, спеша клюнуть грабителей в ноги, а войдя в лужу, поплыл, плюясь бегущей в зоб водой. Он был задавлен упавшей собакой, которую по рыжим кудрям живота ударил ботинок умнолицего. Песьи заплакав, она умчалась, и притопленный полумертвый голубь, насильственно напившийся из грязной лужи, ретировался за ней, в который раз не сумев победить силу, любое проявление которой считал своим врагом. Дверцы захлопнулись, автомобиль издал змеиное шипение, дал задний ход и ползуче всосался назад в коридор.