2084

– С чего, по-твоему, начали показывать эти суды?

Я пожимаю плечами. Я все еще не могу придумать, что сказать.

– Папа это знал. Давно. До того, как ушел.

Формально мой отец все еще живет с нами. Официально они с мамой брак не расторгали, но мы не видели его в течение нескольких месяцев.

В городе для таких людей, как он, есть решение – заведения с койками, похожими на гробы, почасовая аренда, душ в кредит. Он получает свой гарантированный минимум, ест в столовой и живет в клоповниках.

Я давно поставила на нем крест, как и на многих других вещах.

Но завтра буду его искать.

Я нахожу его в столовой в двух кварталах от нашего дома. Он сидит за одним из длинных узких столов, потягивая что-то ярко-зеленое, пахнущее дыней и ракетным топливом. Подвыпивший, рассеянный и словно расплывчатый по краям мужчина. Выглядит и пахнет просто кошмарно.

Я сажусь напротив него. Он без удивления смотрит на меня, как будто я сижу здесь весь день.

– Наталья, – говорит он. – Хочешь выпить?

– Не откажусь.

Папа бросает на стол какую-то кнопку, и через мгновение появляется робот-сервер с моим напитком. Я беру соломинку и делаю глоток. Вкус отвратительный.

– Ну, как там все? – невнятно спрашивает папа.

– Ну, у бабушки на следующей неделе суд.

– Значит, мы в деле. А как Джоуи?

– Он маленький негодник.

– Мой мальчик. Джо-Джоуи-Джозеф. – Папа смеется над понятной лишь ему шуткой. – Ты пришла, чтобы пригласить меня на бабушкин суд? Это будет грандиозное шоу старушки…

– Нет, – говорю я. – Я пришла спросить, почему ты ушел на пенсию.

– Что? Старому человеку нельзя насладиться парой рюмочек?

– Ты совсем не старый, пап. Почему ты бросил инженерию? В городе беспорядок. Фундаменты долго не выдержат. Нам не помешает любая помощь.

– Ни хрена себе… Почему ты думаешь, что я бросил?

Вся моя ярость выходит наружу. Грудь вздымается, во рту пересохло. Хочется заорать во все горло: «Как ты мог нас оставить? Почему ты за нас не боролся? Почему даже не пытался?» И в этот момент я даже не понимаю, что именно имею в виду. Нашу проблемную семью. Наш рушащийся город. Наше испорченное общество. Наш отравленный мир.

Все зашло чересчур далеко, а я слишком молода и беспомощна, чтобы что-то исправить.

– Они скрепляют небоскребы клеем и жевательной резинкой, – бормочет папа. – Ремонтируют ракетные корабли клейкой лентой. Думаешь, я не пытался им сказать? Мы все пытались.

– А не мог приложить больше усилий?

– Я? Я всего лишь одиночка. Что я мог сделать сам? Остановить прибывающую воду долбаного океана? Этот город умер два десятилетия назад. Он еще этого не знает. Не все это знают. Мы это знаем, – говорит он, обводя широким жестом столовую, где сидят сотни таких же, как он. Мужчины, женщины – все как он, сдавшиеся, потухшие.

– Я потратила несколько часов на запуск имитационных моделей, – настаиваю я. – Есть способы все исправить. Нам необходимо укрепить фундаменты, установить в куче мест высокомощные насосы, последовательно нанести гидроизоляционные материалы, перенести электростанции на верхние уровни, где они будут защищены от влаги, добавить больше солнечных батарей для питания насосов… Это адский труд. Но все вполне осуществимо. У нас есть подходящие технологии. Мы можем собрать ресурсы. Мы все еще можем спасти город.

– Дело далеко не в науке. Дело в людях. У вас их нет. Вы никогда этого не сделаете.

– Но мы должны просто заставить их понять, что поставлено на карту. Их дети…

Папа хихикает в свой токсичный напиток.

– Ты поймешь, – говорит он. – Поймешь, я чувствую это. Надеюсь, к тому времени я умру, но если нет, я скажу, что говорил тебе…

– Спасибо, папа. Ты, как всегда, оказал офигеть какую неоценимую помощь.

– Ты поймешь.

Арнав достал мне билет на большой суд над «дисперсами», и я беру два выходных для участия в съемках. Все коллеги мне завидуют. Внезапно все начинают расспрашивать меня об Арнаве и о шоу. Его карьера, наконец, начинает обзаводиться привилегиями.

Но когда ты находишься в зале суда, все по-другому. Никаких звуковых эффектов. Никаких вырезов. Никаких повторов. Никакой драматической музыки, когда двигается камера.

В зале находится судья, присяжные и обвинение. И, конечно, подсудимые в желтых комбинезонах, сидящие бок о бок, с наручниками на запястьях, со связанными лодыжками. Зрителей, включая меня, немного. На спинках стульев установлены экраны, на которых нам показывают, как реагировать в той или иной момент, какие звуки мы должны издавать и какое выражение лица нам следует надевать. Обслуживающий персонал угощает нас крепкими напитками и раздает стимуляторы, чтобы мы смотрелись на экране более уверенными.

Ключевые фигуры процесса кажутся несчастными. Они окружены армией операторов, репортеров, фотографов, пиарщиков, сценаристов, осветителей, гримеров, продюсеров, микрофонщиков, мальчиков на побегушках и людей из фирмы, обслуживающей мероприятия. Резонансное дело, что-то должно произойти.

Каждый раз, когда я смотрю на Арнава, находящегося среди этого моря персонала, он лихорадочно просматривает мониторы, анализирует рейтинги, опросы, реакцию аудитории, комментарии и отзывы в социальных сетях. Он настраивает алгоритмы так, чтобы на них отображалась нарезка лучших моментов.

Прокурор также охотится за повышением.

– Итак, чего вы надеялись достичь, – вживаясь в роль, спрашивает он у «дисперсов», – когда нарушили безопасность нашего города и заложили эти бомбы? В этом зале много людей, которые могли бы потерять под завалами своих близких. Что вы можете им сказать?

Он проходит по залу суда и наклоняется так близко, что мог бы плюнуть им в лицо. Они не отшатываются.

– По какому праву вы решили уничтожить этот город, пальцем о палец не ударив при его строительстве? Когда я был маленький, родители говорили мне, что такие люди, как вы, не способны ни на что, кроме разрушения. Мне не верится, что они были правы.

Взглянув на экраны, зрители выражают свое разочарование.

В последний день, непосредственно перед вынесением приговора, судья приглашает «дисперсов» выступить с обращением.

Мужчина уступает свою возможность говорить женщине. Он качает головой. Он будет молчать до конца. Но женщина встает и обращается к суду.

«Дисперсы» говорят по-английски, но их трудно понять. За два поколения их произношение, как и родной язык, изменились. Они говорят медленно. Они не образованны. Их речь проста и нечленораздельна, и они не могут выражать свои эмоции с той же легкостью, что судья и прокурор, работающие по сценарию.

– Вы внутри, – говорит она. – Мы снаружи. Нам не хватает воды. Еды. У нас нет лекарств. Наши дети больны. Нам ничего не остается, кроме как пытаться остаться в живых.

Ее голос прерывается, но в глазах горит огонь, и я чувствую, что не могу пошевелиться, не могу дышать. Я сжимаю руки в кулаки, точно так же, как в ту ночь, когда я, возможно, в последний раз пыталась поговорить с отцом.

Я окидываю взглядом зал суда. Вижу зрителей, которые, вероятно, выиграли в какую-то лотерею, и прекрасно подобранных для экрана телевизора присяжных. Я хочу узнать, о чем они думают. Сейчас, сидя напротив «дисперсов», представляли ли они, что она может быть такой?

Никто не обращает на женщину внимания. Они перешептываются, возятся со своими гаджетами, смотрят на экраны на спинках стульев. Присяжные тоже не уделяют ей особого внимания. Члены съемочной группы порхают, как бабочки, стараясь не упустить интересные моменты.

На нее устремлены только мои глаза, и женщина из группы «ДисПер» смотрит прямо на меня. Наши взгляды встречаются.

– Мы когтями цепляемся за жизнь, – говорит она. – Большинство наших детей умирают. Ну а те, кто живы? Они знают все о том, как их дедушки и бабушки боролись, чтобы добраться до этого места, где, как они думали, выживут и спрячутся за стенами. Мы рассказываем им о том, что вы сделали. Мы учим их быть злыми. Воспитываем их для борьбы. Рано или поздно они разрушат эти стены. И придет потоп. Вы станете такими, как мы.