Игуана

Нет, увы, это было…

В метре от края бассейна, на белом мраморном полу, сиротливо лежал коричневый черепаховый гребень с тремя средней величины брильянтами. Он привез этот гребень из Перу. Ни у кого больше в Техасе он не видел таких гребней.

Это было…

Он прислушался к себе. Сердце уже не болело…

Да, так была ли она девственницей? Судя по сопротивлению, которое встретило его копье в ту первую брачную ночь, по вскрику боли, по пятну крови, которое он утром увидел на простыне, да…

Но ведь это был конец 70-х гг. медицина была на высоте. И девственную плеву медики восстанавливали, и сымитировать потерю девственности не так уж сложно.

Был ли этот юноша её давним любовником, с которым они предавались преступной страсти в те дни, когда старина Локк мотался по миру, надзирая за своей огромной империей? Или она соблазнила кого-то из слуг уже здесь, в Эскориале? Все это не так сложно узнать… Правда, сама Сабина вряд ли будет искренней в своем рассказе и объяснении случившегося, если ему, Роберту Локку, пришла бы в старую его голову дурацкая идея порасспросить жену о её похождениях в надежде на искренний и правдивый рассказ.

Он уже понял, что искренность, кротость, нежность, верность Сабины – не более чем маска, притворство.

– Париж стоит мессы. Эскориал стоит даже еженощных минут, ну, пусть часов отвращения – с ненавистным старым мужем…

Во сколько оценивается Эскориал?

Миллионов в 50? Или больше? Если считать мебель, статуи, украшения, которые он дарил Сабине, наверное, значительно больше.

При разводе Эскориал останется Сабине. Конечно, он мог бы переписать завещание. Но это скандал. А его репутация? Нет… переписывать завещание он не будет.

И значит, мальчику, его любимому Хуану, придется забирать завещанную ему коллекцию испанской живописи и «съезжать с квартиры»?

Конечно, он наймет лучших адвокатов. И суд присудит сына ему, Роберту Локку. В крайнем варианте его адвокат надавит на Сабину, – в случае сопротивления решению мужа она может остаться и без Эскориала.

Да… Эскориал никак не делится – ни на троих, ни на двоих…

Эскориал будет потерян для Хуана. Ибо старший Локк никогда не согласится, чтобы при его жизни или после его смерти Хуан жил в одном дворце со своей потаскухой матерью.

Он вышел из тенистого патио, обернулся, встретился с мертвыми, пустыми, по древнегреческим канонам, глазами статуи Сабины в центре патио…

Мертвые глаза… Мертвые глаза… Мертвым не нужны дворцы и драгоценности. Мертвые не занимаются сексом с первым встречным… Мертвые не претендуют на воспитание сыновей. Они вообще ни на что не претендуют. Человек умирает, и с ним в иной мир уходят многие проблемы, которые его волновали при жизни. И раздражали его близких. Мертвые сраму не имут…

Это, кажется, из Библии?

«Мертвые сраму не имут»… Умирает человек. А с ним умирает его позор.

А тот, кому суждено жить так с этим позором и живет… Диалектика… Приказать убить Сабину… Это такой пустяк… Это так легко сделать, все продумав, все учтя, обеспечив себе «железное алиби»…

А его срам куда деть? Его не закопаешь с Сабиной в могилу.

И долгие зимние вечера в тихом Эскориале ему будут слышаться неровное дыхание любовников, резвящихся на прогретом солнцем мраморном полу патио, и песня без слов Сабины, пережившей оргазм.

– Тебе было хорошо? – каждый раз спрашивал её Локк, закончив свои изощренные и умелые ласки.

– О, да, ты был гениален и божественен. Как всегда. И мне было очень хорошо.

И потом она засыпала, доверчиво уткнувшись сопящим носиком в его плечо, и легкой ношей для его предплечья была её прелестная головка.

Он был уверен, что удовлетворял Сабину как мужчина. Но счастье, наслаждение, восторг ей давал этот парень с черной, покрытой волосиками родинкой под лопаткой.

Из его ниши волосики на родинке не были видны. Но он почему-то был уверен, что видел и их. Столь велико было его желание убить и её, и его в ту минуту, столь велика была его ненависть к ним…

Локк вышел из патио Сабины, прошел затемненной колоннадой первого этажа дворца, по узкой лестничке поднялся на второй этаж центрального корпуса, прошел по темному прохладному коридору, увешанному испанскими рыцарскими доспехами. В полутьме таинственно поблескивали толедской сталью сабли и шпаги, кинжалы и стилеты, а те, что были в ножнах, радовали глаз изысканной орнаментикой, сканью, гравировкой.

Он на минуту остановился, подошел к стене, вынул из ножен широкий в лезвии охотничий нож из Толедо, середины XIX века, стилизованный под век ХУП. Опустил нож лезвием вниз. Клинок мягко и тускло сверкнул в полутьме коридора.

– Нет… Не дождетесь… – криво усмехнулся Локк. – Конечно, приятно видеть мертвого, поверженного врага… И, наверное, алая кровь на белоснежном теле Сабины будет выглядеть очень живописно… Но нет… Ни он сам, ни наемный убийца не коснутся тел любовников… Да… – решился он, – они умрут. Но… Но… Словом, они умрут, а он должен жить – во имя сына. И, хотя он виртуозно владел и шпагой, и стилетом, он не будет их убивать. Не будет сражаться на дуэли, с этим плебеем. У него кроме сильной руки есть ещё и сильная воля. И голова – достаточно мудрая, чтобы выстроить хитроумный план мщения, и остаться в стороне.

У него слишком много дел, слишком много планов… Не говоря уж о воспитании сына…

Планов, планов…

Проходя темным коридором, в котором на стенах висели второстепенные картины его коллекции, как правило, ещё не отреставрированные, – принадлежавшие кисти неизвестных художников испанской школы, он на минуту задержался перед «Мадонной с младенцем» кисти, как предполагалось, неизвестного мастера круга Франсиско Сурбарана.

– Вот, и эту картину надо бы отдать опытному реставратору. Есть у сией доски своя – тайна.

Он на минуту закрыл глаза. А когда, как ему показалось, открыл, то вместо затемненного коридора-галереи в техасском Эскориале увидел перед собой обшарпанную стену с портретами Ленина и Троцкого, канцелярский стол и несколько обшарпанных стульев, за столом сидел председатель Реввоенсовета Туркестана бывший балтийский матрос Иван Защепин и, отставив в сторону мощную, покрытую густым рыжим волосом кисть правой руки с зажатой между пальцами самокруткой и огромным якорем во всю тыльную часть, обнажив ровные крупные зубы, весело хохотал:

– Ну, ты даешь, товарищ, мать твою за ногу, инженер из дружественной нам пролетарской Америки…

– А что? – обиделся Локк. Он уже хорошо говорил по-русски, хотя и с мягким акцентом. Языки вообще легко давались Роберту – он свободно владел кроме родного английского ещё испанским, итальянским и французским, а теперь вот, поработав пару лет в Туркестане, ещё и русским.

– Да я не о том, о чем ты, – хохотал, немного глумясь над тупостью американца, Иван Защепин.

– А я тебе говорю, товарищ Защепин, что ящик спирта за эту картину, – хорошая цена…

Тут уж к смеху Ивана Защепина присоединились и другие члены Реввоенсовета – товарищи Петр Слободяник, Самуил Шварц и Хабибулла Тайшиев. Впрочем, Хабибулла смеялся за компанию, так как не понимал, о чем собственно, речь. Он вошел, когда спор американского инженера с хлопкоочистительного комбината и председателя Реввоенсовета уже был в разгаре. Но Хабибулла был человек умный, медресе закончил, ему давно было ясно, что и русские, и американцы – люди в принципе малоумные и поступки у них – труднообъяснимые. Пока они здесь – надо их терпеть. А уйдут, и забудет Хабибулла и этого придурка Ивана Защепина и этого непонятного Роберта Локка.

– Ну, ладно, не понял, – и ладно. Щас я тебе, инженер, все это дело растолкую. Айрат, – крикнул он мальчику лет 16-ти заглянувшему в комнату, где заседал Реввоенсовет Ходжента. – Неси из кладовой бабу.

– Какой баба, начальник? – переспросил Айрат.

– Бабу с мальцом, картину, что там – в углу валяется.

Через минуту Айрат внес в комнату большую картину, изображающую мадонну с младенцем.

– Тут что до революции, в этом здании, было? – спросил Локк, внимательно всматриваясь в аляповатую картину.