Игуана

– В Сократово…

– Вот видишь, – десять минут лишних проспал, потерял ночь. А может, и что поважнее, – таинственно пробормотал юноша в джинсовом костюмчике. – А то может, у меня переночуешь?

– А ты приставать не будешь?

– В смысле?

– Ты не голубой?

– А что, похож…?

– Похож…

– Ну, извини. Это у меня лицо такое. А так-то я не по этой части.

– Это хорошо…

– А что, к тебе часто голубые пристают…?

– Бывает…

– Почему?

– Так я ширяюсь… А многие считают, если ширяешься, так ты голубой. Ну, и потом… Конечно, если дозы долго достать не можешь, такая ломка, что и задок подставишь, лишь бы ширнуться дали. Но я не такой. Я терплю. Да и удается пока добывать «бабки» на дозу.

– Чем же ты так хорошо зарабатываешь?

– В основном этим и зарабатываю.

– Не понял?

– Ну, возьму спичечный коробок на Киевском рынке, поеду к МГУ на Ленинские горы, к 34-му ПТУ, или ещё куда, адресов у меня много, продам шесть «парчушек» – седьмая моя.

– Ловок…

– А то…

– Ментам не примелькался?

– Один раз взяли, даже «пальчики» срисовали, адрес записали, проверили. Но взяли меня «чистым», когда я все успел сбагрить, а свою дозу спрятал. Мы всегда так делаем. Вот ментов и обводим вокруг пальца. У них на меня серьезные вроде были наводки, а взять с меня нечего. Кроме «пальчиков» теперь если попадусь с товаром, – сразу по полному курсу пропишут.

– А сейчас-то чего дрожишь? Дозу принял?

– Принял. А все равно холодно.

– Так жара на улице.

– А внутри холодно.

– Вот и выходит, никак тебе на платформе ночевать нельзя. Пошли ко мне. Переночуешь, и завтра – домой. Обещаю, братан, точно не буду приставать по другой я части. Уж ты поверь. Если и обману, так в чем другом.

Парень в черных слаксах и белой рубашке с длинными рукавами согласился. Они посидели несколько минут на скамейке, не уходя с пустой платформы. Покурили. Поговорили за жизнь. У парня в слаксах был тонкий девичий с хрипотцей голос, а у парня в джинсовом костюме – низкий, приятный баритон. Поговорили об армии, в которой оба не служили, о спорте, которым оба не занимались, и о музыкальной группе «Питон-Джоунз», музыкой которой оба увлекались.

И пошли.

– Далеко идти-то?

– А что, спешишь?

– Устал просто. Попить бы, хоть бы воды из под крана, и – спать.

– Ну, то, что скоро отоспишься за всю твою короткую жизнь, это я тебе обещаю, – заметил с невнятным смешком юноша в джинсовом костюме. – Вот мы и пришли.

Действительно, до улицы космонавта Андриана Николаева от станции хода было минут пятнадцать.

Тяжелая стальная дверь надежно защищала жильцов дома от непрошеных гостей.

– Код-то не забыл? – спросил устало улыбаясь юноша в черных слаксах.

– Как можно? Он у меня вот тут, на стене записан. А то один раз действительно было так, по пьянке приехал поздно – ночью из Москвы, а код – как вышибло из головы. Ну и…

– Что, не пустили родные?

– А нет у меня никого. Сирота я. Один живу. А уж соседей не расколешь. Закроются на ночь, как партизаны, и ни звука. А будешь звонить в другие квартиры, стучать, кричать – ментов вызовут, и придется в КПЗ ночевать. А там клопы и тараканы, терпеть ненавижу. Ты иди-ка сюда, не боись, тут первый этаж высокий, окна-форточки закрыты, не услышат соседи, глянь, где у меня код записан.

Юноша в черных слаксах подошел к стене дома, под окнами первого этажа, метрах в двух от подъезда, наклонился, чтобы прочитать цифры кода на стене между словами «Спартак-чемпион» и «Нюрка из 6 квартиры – давалка».

Наклониться-то он наклонился. А вот выпрямиться после этого ему было не суждено.

Пока он всматривался, послушный приглашению, в цифры кода на стене, юноша в джинсовом костюме вытянул из больших командирских часов тонкую проволочку с кольцом на конце, накинул её на шею парню, и, туго затянув петлю, свел руки так, что жертва его едва успела дернуть ногами в напрасном стремлении убежать, спастись, тщетно пытаясь ухватить стальную петлю на шее и освободить мучительно стянутое горло. Агония была секундной. Парень в джинсовом костюмчике знал свое дело.

Освободив стальную петлю, он свободно опустил тросик с кольцом на траву, нажал кнопку на свокх «командирских», и тросик весь ушел в часы, оставив снаружи лишь небольшое, так, чтоб палец входил, колечко.

После этого он обмотал шею юноши в слаксах вынутым из кармана куртки (не для того ли и нужна была ему куртка в эту теплую июльскую ночь, что служила надежным вместилищем для множества необходимых вещей) тонким альпинистским тросом, привязал к концу железный болт, и размахнувшись, забросил болт с потянувшимся за ним тросом на ветку дерева, качавшуюся в метре от окна второго этажа. Закончив эти странные для непосвященного манипуляции, юноша набрал нужные цифры на кодовом замке и, дождавшись, когда стальная дверь бесшумно отворится, вошел в подъезд.

Поднявшись на второй этаж, он достал из верхнего кармана куртки отмычку, и, после недолгих и коротких по амплитуде манипуляций с четырьмя замками на стальной двери, нежно и бесшумно открыл её.

В квартире было тихо. Лишь старинные часы на стене мелодично тикали, вызывая ассоциации с какой-то сладкой и незнакомой музыкой. Согласно наколке на наводку, хозяев в эту ночь дома не «должно» было быть…

Эскориал в Техасе. «Любопытные умирают первыми»

Роберт Локк вжался в нишу. Если не проходить мимо, вплотную, его трудно было заметить с других точек в патио, ни со стороны центральной статуи, ни со стороны овальных бассейнов.

Он скорчился в прохладной тени. По его сухой загорелой щеке (он не потел даже в изнурительную для многих техасскую жару) скользила слеза.

– Когда он плакал последний раз? Когда умер отец? Или когда скончалась его мать? Или когда ему так и не дали найти в России его первую жену – прелестную девочку с множеством тонких косичек… Вот она точно его любила… Искренне и нежно, а главное – бескорыстно. Она ж не знала, что мальчишка-инженер из Америки – сын и внук миллионеров. А вот то, что она сама дочь беков, наследница большого состояния, обладательница уникальных золотых и серебряных украшений с редкими индийскими и афганскими драгоценными камнями, – это она знала. И все-таки любила его. Еще бы, он был первым её мужчиной…

Боль постепенно отпускала. Вначале руку, потом перестало колоть под лопаткой. Только за грудиной оставалось жжение и тупая, душившая его боль.

– А был ли он первым мужчиной для Сабины? Казалось бы, его, столь опытного в любовных делах 60-летнего человека, провести трудно. Раньше он был абсолютно уверен, что чистая и непорочная студентка Массачусетского университета, отделения истории искусства, была до встречи с ним девственницей. В этом она призналась ему, когда он попытался в вечер знакомства на каком-то голливудском кино-банкете уговорить её разделить с ним вначале вечер в его роскошной вилле Беверли-Хиллз, а затем и его огромную и давно пустующую постель.

И он в это поверил.

И сделал ей предложение, когда увидел обнаженной.

В ту ночь она так и не отдалась ему. Но разожгла его страсть до состояния адского кипения.

Они поженились. И венчались. И была первая брачная ночь. И было сопротивление, и естественная преграда, и преодоление этой преграды, и сдавленный крик боли, и приглушенный стон, и слезы, и чуткий сон с нервными вскриками во сне, когда её прелестная головка лежала на его предплечье. Легкое, детское, душистое дыхание горячило щеку, а нежный профиль своей беззащитностью щемил сердце…

Щемило сердце…

Сердце поболело и прошло.

Когда он, держась за черное мраморное тело Сабины, наконец, поднялся все ещё скрываемый краями ниши, и взглянул туда, в солнечное окно, образуемое на мраморном полу возле правого овального бассейна, там уже никого не было. Может, там вообще ничего не было?

Прячась в тени, образуемой колоннадой, переходя от одной ниши к другой, он достиг правого – западного портика, откуда место, где резвились молодые любовники минуту назад, просматривалось особенно хорошо.