Страница 2 из 30
На старых стенах нацарапаны всякие рисунки и надписи вроде: «Коля плюс Таня равняется любовь», или «Вера – фанера», или еще что-нибудь. Их никто уже не читает. К ним привыкли, как привыкли к сундукам и ящикам, наставленным у каждой двери, к смеси всевозможных запахов, к мерному треску счетчика, к гулкой тишине, которая ползет по старому дому, забираясь в самые дальние мышиные норки. И только нацарапанная на стене кривая рожа с волосами-палками в разные стороны и оскаленным ртом, как всегда, не спит и очумело-восторженно таращит глаза. Кто ее нацарапал – настоящая тайна! Может быть, я, может быть, Люда из 8-й комнаты, которая в этом году не поступила в институт и сейчас занимается голосом у некоего Якова Семеныча Робелли. Яков Семеныч, правда, не музыкант, но у него итальянская фамилия и он учит петь. А может быть эту кривую рожу нарисовал мой старый друг, Ленька-Жирафа, который недавно прислал мне «дальневосточный привет» и свое фото, где он снят в форменке, с надписью: «Дарю сердечно – помни вечно». Известно только одно: начинающий художник любил ясность и поэтому оставил под рожей лаконичную надпись: «Это – я!».
В нашем доме когда-то была гостиница, и по всему коридору утомительно идут двери под номерами, от первого до сорок четвертого. За каждой дверью в маленьких комнатках спят уставшие за большой трудный день люди; счастливые, или, может быть, несчастные, пьяные или трезвые, – живые люди. Двери волнуют, как обложки чудесных книг, как нерассказанные повести, как неоткрытые земли. У каждой из дверей свой вид, свой запах, своя окраска и даже, кажется, свое настроение – простая, конкретная, сто раз удивительная жизнь!
И так хочется вмешаться в нее, в самую гущу этой жизни. Так хочется из актера сделаться артистом. Становиться то ученым и открывать в жизни новых людей, то судьей и приговаривать подлецов к презрению и ненависти, то врачом и исцелять самые тяжелые душевные раны, а то задушевным другом, веселым товарищем, помощником…
Все это – мечта. Выйдет ли из меня когда-нибудь артист, неизвестно, но только ничего не поделать с мечтой, ей ли бояться неизвестности – она мечта! И ты мечтаешь. Мечтаешь и о том, чтобы из чистеньких, отпечатанных на машинке страниц роли, которые вручают тебе на первой репетиции, в конце концов получился бы новый и совершенно живой человек. Такой живой, чтобы он мог запросто прийти в наш старый дом и сам найти свою дверь. Хочется, чтобы он стал так же знаком и понятен зрителю, как мне с детства знакома каждая надпись на старых стенах нашего дома и привычен запах свежего хлеба, несущийся с первого этажа…
1956–1958
1. Фильмы
«Трудно ли выучить роль наизусть?»
Спектакль окончен. Праздничные огни театрального подъезда погашены, и зрители давно разошлись. Только на другой стороне полутемного театрального переулка прячутся небольшие стайки юных зрительниц, ожидающих, когда появятся из актерского подъезда их любимцы. Самые робкие провожают артистов издали, те, что посмелей, решаются обратиться к ним со своими затаенными вопросами…
– А скажите… трудно выучить роль… наизусть?..
(И сколько бы мне ни задавали в жизни этот вопрос, я всегда чрезвычайно терялся, не зная, как на него ответить. Он безошибочно рождал во мне чувство обиды и неловкости. Это обыкновенный наивный вопрос из сотен тех наивных вопросов, с которыми часто обращаются к артистам, но именно в нем всегда почему-то скрывался для меня какой-то враждебный смысл…)
Не найдется ли у вас закурить?
…А мне больше всех нравится Бармалей.
Он самый сильный, он всех убивает и грабит…
Спектакль окончен. Праздничные огни театрального подъезда погашены, и зрители давно разошлись. Поздно. Надо бы успеть в магазин, купить чего-нибудь на завтрак, да пачку папирос на ночь. Завтра с утра репетиция нового спектакля, в котором мне поручена роль Бармалея. Закончена работа за столом, давно вышли на сцену, а роль не двигается с места.
Страшно хочется курить… Черт бы побрал этого Бармалея! Откуда я знаю, каким должен быть Бармалей, когда его и в природе-то не существует. «Маленькие дети, ни за что на свете не ходите в Африку, в Африку гулять», – приходят на ум знакомые с детства строки. Как на грех в детстве меня не пугали Бармалеем, так что даже нельзя вспомнить ничего из тех туманных представителей детства, которые так часто помогают. В детстве меня пугали «дядькой с мешком». Этот образ был совершенно конкретным, по дворам в то время ходили старьевщики, выкрикивая каким-то немыслимым образом: «Старрррье брреооом…» Они были старые, худые и небритые. Было страшно очутиться в мешке у такого старика, очень… Но Бармалей? Это же совершенно другое: во-первых, это разбойник, во-вторых, африканец, в-третьих, у него сабля, пистолет… И потом, у него есть слуги – какое-никакое, а он всё-таки начальство!..
Черт бы побрал режиссера! При распределении ролей он был в полном восторге: «Вы будете играть Бармалея! Представляете?» Я улыбаюсь, очень благодарю, но совершенно не понимаю, почему именно я. Режиссер потирает руки: «Бармалея всегда решали этаким огромным бандитом, а у нас он будет, наоборот, самым маленьким из всех!» Снова улыбаюсь, снова благодарю, но ничего не могу понять: а зачем это нужно – наоборот? Все поздравляют – роль действительно хорошая, но как к ней подступиться? И теперь уже не просто Бармалей, а «маленький Бармалей» – полный туман в голове! Теперь режиссер, разумеется, недоволен мной и каждую репетицию, глядя куда-то мимо меня, раздраженно говорит: «Вы никак не можете нащупать его действенной линии, никак! Просто не знаю: что с вами делать?!»… При чем тут действенная линия?
…Эх! Прошел мимо магазина. Возвращаться не хочется. Пройдусь – дойду до следующего, очень хочется курить…
…Нашему завлиту кажется, что весь вопрос в том, что я не могу нащупать сказочности в этом образе; товарищи говорят разное: кто советует играть страшного, кто смешного, а кто прямо заявляет – откажись от роли!
…Черт бы побрал, автора, завлита, товарищей и меня самого! Ну что за нелепая черта: всегда всё ясно в роли у партнера и никогда ничего не ясно в собственной!..
…Вокруг вечерняя Москва. Тот самый час, когда все, кто торопятся, давно уже дома. Улицу Горького заполонили гуляющие, праздношатающиеся, влюбленные… До чего хочется, плюнуть на все и хоть один вечер пройтись спокойно по нарядным московским улицам, и никакого тебе Бармалея!.. Эх, опять прошел мимо магазина, придется теперь тащиться до дежурного, поздно.
…Эх, Бармалей!.. Можно и отказаться от тебя, но где-то в глубине души чувствую, что это всегда так, – каждая роль, самая маленькая, данная тебе в страничках напечатанного текста, сопротивляется тебе неистово, как осаждаемая крепость. Не знаю, как у других, – у меня так бывало сплошь! Но это не успокаивает, и кажется, что вот теперь-то пришел тебе черед завалиться и не преодолевать этого беспощадного сопротивления…
…Покурить бы! Вот тебе и на: уже дежурный магазин закрыт, а я оказался где-то на набережной. Очнулся от хохота. Неподалеку, показывая на меня пальцами, веселится компания школьников. Видно, я разговаривал сам с собой – дурная привычка. Надвигаю пониже шляпу, смотрю на них, как будто это именно они виноваты во всех злоключениях с Бармалеем, и бормочу сквозь зубы: «Спать пора!»
Ребята перешептываются, кто их знает, может быть, это кто-нибудь из наших юных зрителей; так и есть. Идем вместе. Тонкий юноша, оттеснив развеселившихся ребят, солидно сопит рядом.
– Вам куда? – спрашиваю, стараясь из последних сил казаться вежливым.
– Туда. А вам?
– А мне в другую сторону, – говорю с извиняющейся улыбкой.
– Ничего! Мы вас проводим! – веселым хором кричат ребята.
И снова идем. И снова молчим. И вдруг: