Страница 18 из 32
– Вы здесь, Константин Павлович? – спросили его.
– Нет, – ответил он с горькой улыбкой, – я не здесь, я на гауптвахте. Император разрешил только похоронить Александра, и я должен вернуться под арест.
Мокрицкий увидел много литераторов, художников, музыкантов. Все они собрались сюда, но и много незнакомых людей приходило попрощаться со своим самым любимым поэтом. Тарас не мог выйти сейчас из этой комнаты. Он стал в уголке и стал смотреть, смотреть. И слова, незабываемые пушкинские слова о вольности, свободе вставали в его голове. Он хотел навсегда запомнить это лицо, которое довелось ему увидеть только мертвым. Он посмотрел на Мокрицкого, и они поняли один другого. Мокрицкий вынул с кармана лист бумаги, поделил его пополам и дал половину.
Из своего уголка они быстро начали рисовать.
А двери не закрывались. Бесконечным потоком шли люди – студенческая молодежь, взрослые и совсем старые. Все кланялись до земли, плакали и, выходя, шепотом говорили друг другу:
– Что ж, «он» теперь радуется, что убили. Пушкин ему поперек горла стоял.
– «Он» мог бы его уберечь для России, но «он» сам толкал его на смерть.
Тарас ловил эти слова, прислушивался к разговорам. Он хотел понять и не мог, как же случилась эта страшная трагедия, как же это «он» – царь Николай – не уберег солнце своей земли.
Возле него остановился совсем молодой, хорошо одетый студент, и тот же вопрос был в его светлых глазах.
– Тургенев, пойдем, – услышал Тарас, как, взяв студента за рукав, шепотом промолвил другой студент. – Там, на улице, у людей стихи на смерть поэта.
Тарас с Мокрицким тоже вышли. Уже было совсем темно, но народу не убавлялось. Они увидели, как на парапет моста поднялся какой-то студент, вынул лист бумаги и прерывистым голосом начал читать при свете фонаря:
– Тише, тише. Жандармы!
Студент мгновенно исчез, но через минуту его голос звучал с другой стороны моста:
– Пойдем, пойдем. Быстрее отсюда! Тут добром не закончится, – тянул Мокрицкий за руку Тараса.
– Нет, нет, подожди… Смотри, он бросил этот листок в толпу.
– Кто написал эти стихи? – спросил рядом какой-то офицер другого.
– Говорят, гусарский поручик, Мишель Лермонтов…
– Ну, ему этого не простят, и бабушка не поможет.
– Говорят, возле нидерландского посольства, где живет Дантес, отряд жандармов стоит. Царь боится, что Геккеренов разнесут.
– Их он больше бережет, чем Пушкина.
Мокрицкий и Тарас насилу вырвались из этого потока.
– Завтра пойдем на похороны.
– Конечно, только надо прийти пораньше. Видишь, сколько вокруг жандармов!
Но на похоронах им быть не удалось. Дом еще с самого утра окружили жандармы. Народ собирался к той церкви, где, как было объявлено, состоится панихида. Но недаром все время в Зимний дворец, как сведения с поля бою, неслись сообщения, что делается в городе, как волнуется народ, какие толпы людей собираются возле дома и возле церкви.
Царь Николай не на шутку боялся демонстраций.
В последнюю минуту он приказал нести гроб в другую церковь, на Конюшенной улице, и после последнего обряда, через несколько дней, глухой ночью гроб с телом Пушкина поставили на сани и увезли в Святогорский монастырь. Гроб сопровождал жандарм, и только одному с друзей Пушкина – Александру Тургеневу – разрешили проводить поэта в последний путь. Да еще старый дядька-камердинер Никита Козлов, который от самой колыбели присматривал за поэтом, объездил с ним всю Россию, бывал и в молдавских степях, и в горах Крыма и Кавказа, провожал своего Александра Сергеевича туда, откуда никому никогда не бывает возврата…
У Брюллова в мастерской сидели грустные его друзья, сидели ученики – Мокрицкий, Сошенко, в уголке, в тени, пристроился молчаливый Тарас. Он еще стыдился бывать в таком обществе, но ценил каждую минуту, проведенную с этими людьми.
Грустные, задумчивые были все. Старшие обсуждали издание полного собрания сочинений Пушкина. Брюллов сразу набросал эскиз фронтисписа: Пушкин стоит на скале Кавказа с лирой в руках.
– Почитайте, Аполлон, его стихи – попросил Карл Павлович. Он лег на софу, подперев голову рукою, и все смотрел и смотрел в одну точку – на пламя, что разгоралось в камине. На камине стоял золоченый бюст Пушкина.
– Прочитайте его «Молитву»! Сколько мысли! Каждый рядок говорит так много и ума, и чувств.
Мокрицкий читал еще и еще, сцены из «Русалки», «Дон Жуана».
– А теперь вот это – «Пора, мой друг, пора…», – попросил Карл Павлович и смотрел, не отрываясь, на пламя.
читал Мокрицкий.
– «Обитель дальнюю трудов и чистых нег», – повторил Брюллов. – Нет! Я тут ничего не напишу. Я охладел, я застыл в этом климате. У нас все делается по-чиновничьи. Пушкину – Пушкину! – царь предложил переработать «Бориса Годунова» на роман, наподобие романов Вальтера Скотта. Нет, я тут не выживу. А мне он предложил нарисовать взятие Казани – и как? Ивана Грозного с женой в русской хате на коленях перед образами, а в окне – взятие Казани. Он везде накладывает свою руку. Я имел смелость возразить. Разве можно занимать первый план картины, а самый сюжет показать черт знает где… Или нарисовать для него парад… Тысячу одинаковых сапог… А синод ищет католическую ересь в моих сюжетах. Нет, я здесь ничего не сделаю, – говорил он в отчаянии. – Пушкина, Пушкина убили! Он здесь был у меня, смеялся за три дня до смерти. Почему я не дал ему этого проклятого рисунка? Как он хотел, чтоб я нарисовал его жену. «Нарисуй мою Мадонну, – говорил он мне. – Увидевши ее – на коленях сам будешь просить, она красавица». А я отказался. Мне не нравились ее глаза. Ее нарисовал мой брат Александр.
– И из-за нее великий Пушкин погиб, – промолвил Сошенко.
Брюллов услышал это и криво улыбнулся.
– Да, и из-за нее. Но еще большая вина на царе и его жандармах. Пушкин не мог свободно дышать тут, – тихо прошептал Тарас, поняв эту горькую улыбку Брюллова.
Эти слова услышал только Сошенко и со страхом глянул на Тараса…
Не то что за неделю, за один день в Петербурге погода сменится столько раз, что и не разберешь – осень ли, зима ли, или весна.
Так в последнее время и настроение у Тараса. В окружении Сошенко и его друзей, в мастерской Брюллова он наконец-то почувствовал себя молодым, полным сил и надежд, с жаждой к знаниям, к творчеству. Он прислушивался к каждому замечанию Карла Павловича и пытался в меру своих условий выполнять все, что тот советовал. Он слышал, как Карл Павлович всегда советовал своим ученикам как можно больше рисовать с натуры. Изучать тело человека.