Я все еще здесь

История болезни в ногах кровати гласила: Эльза Билье, двадцать девять лет, черепно-мозговая травма, тяжелые травмы обоих запястий и правого колена. Множественные ушибы, перелом малой берцовой кости в ремиссии. Ну и так далее в том же роде, вплоть до одного из самых жутких слов, когда-либо звучавших на нашей планете.

Кома.

Да, разбудить ее мне не грозило.

Я вернул тетрадь на место и взглянул на женщину. Двадцать девять лет. В таком положении, со всеми этими проводками и трубочками, торчащими во все стороны, она скорее походила на сорокалетнюю матрону, угодившую в паутину. Но, подойдя ближе, я убедился – она прожила двадцать девять вёсен, не больше. Красивое, тонкое личико, каштановые волосы. Там и сям несколько веснушек, родинка возле правого уха. И только худые руки, лежащие поверх простыни, да впалые щеки могли бы заставить меня прибавить ей возраста.

Я снова заглянул в тетрадь, и у меня перехватило дыхание.

Дата несчастного случая: 10 июля.

То есть она лежит в коме уже пять месяцев. Надо было бы вернуть листок на место, но меня разобрало любопытство.

Причина несчастного случая: сход лавины при альпинистском восхождении.

Да, психов везде хватает. Никогда не понимал, за каким чертом люди прутся на эти проклятые ледники, где полно трещин и провалов, где один неверный шаг – и ты труп. Наверное, теперь она горько сожалеет об этом. Хотя что я говорю – она ведь даже не осознает случившееся. Вот в чем суть комы. Ты где-то не здесь, и никто не знает где.

Меня охватило жгучее желание поменять местами моего братца и эту девушку. Она-то вляпалась во все это одна. Она никому не причинила вреда – по крайней мере, хочется в это верить. А мой брат напился и все равно сел за руль. И убил двух четырнадцатилетних девочек. Вот ему-то и надо бы лежать в коме. А не ей.

Я еще раз взглянул на историю болезни, прежде чем вернуть ее на место.

Эльза. Двадцать девять лет (родилась 27 ноября).

Черт возьми, да ведь у нее сегодня день рождения!

Сам не зная зачем, я взял карандаш с ластиком, прикрепленным к тетради, и стер цифру 29. Осталось грязное пятно, ну да неважно.

– Тебе, красавица, сегодня стукнуло тридцать лет, – прошептал я, вписывая новое число перед тем, как водворить тетрадь на место.

Я снова взглянул на девушку. Что-то меня раздражало, и через мгновение я понял что. Ее уродовали все эти штуковины, соединявшие ее с мониторами. Выдернуть бы их, и тогда она хоть немножко стала бы похожа на цветок жасмина, которым упрямо благоухала ее палата. Сейчас в прессе идут бесконечные споры на тему «отключать» или «не отключать». До сих пор у меня не было по этому поводу никаких соображений. Но сейчас мне захотелось отключить все эти трубки, просто чтобы она выглядела как человек.

– Ну что ж, раз ты такая красавица, сегодня, по случаю дня рождения, ты имеешь право на поцелуй.

Я сам удивился собственным словам, но уже полез отодвигать те несколько трубочек, которые мешали мне добраться до ее щеки. На таком близком расстоянии у меня исчезли последние сомнения: от нее точно пахло жасмином. Я коснулся губами ее теплой щеки, и меня словно ударило током.

Вот уже год, как я не целовал женщину, если не считать сотрудниц, которых чмокаешь на ходу в знак приветствия. В моем поступке не было ничего чувственного или сексуального, но, черт меня побери, я только что украл у женщины поцелуй в щеку. Эта мысль позабавила меня. Я отошел.

– Хорошо тебе здесь – на улице-то дождь. Составлю тебе компанию ненадолго, цветочек.

Я придвинул стул и сел. Не прошло и двух минут, как я заснул.

3

Эльза

Хотелось бы мне хоть что-то почувствовать, но нет, ничего. Вообще. Я не чувствую абсолютно ничего.

Правда, если верить моему слуху, примерно десять минут назад в мою палату кто-то вошел. Мужчина. Я бы дала ему лет тридцать. Судя по голосу, не курит. Но это все, что я могла о нем сказать.

И когда он сказал, что поцеловал меня в щеку, мне оставалось только поверить ему на слово.

А чего я хотела? Поиграть в Белоснежку? Вот является прекрасный принц, целует меня, и раз! «Здравствуй, Эльза, я Такой-то, бла-бла-бла, я тебя разбудил, давай поженимся!» Если бы я в такое верила, меня постигло бы горькое разочарование, ибо ничего подобного не произошло. На самом деле все гораздо прозаичнее. Я бы перевела это так: «Привет, я ошибся палатой (во всяком случае, я так думаю, потому что иначе совсем непонятно, как он сюда попал) и решил перекантоваться здесь, пока ливень не кончится» (я уже несколько минут слышала его шум за окном). И теперь мой гость глубоко, размеренно дышал.

По-моему, он заснул.

Меня разбирало любопытство. Вот любопытство не имеет отношения к химии, это мне пока что понятно. Итак, мне было очень любопытно узнать, кто же это сидит рядом со мной на стуле. Выяснить это я никак не могла, оставалось только воображать. Правда, хватило меня ненадолго. До сих пор, если не считать врачей, медсестер и уборщицы, ко мне в палату входили только люди, которых я знала. Мне оставалось только представить себе, во что они одеты, вот и все. А тут мне ничего не светит, никаких данных, кроме его голоса.

Между прочим, вполне приятного голоса. И вообще, хоть какое-то разнообразие. Это первый новый голос за полтора месяца, так что, будь он даже хриплым или нудным, мне бы все равно понравился. Дружки моей сестрицы никогда не разговаривают; единственное, что я иногда различаю, это их слюнявые поцелуи – если парень вообще входит в палату, а не ждет в коридоре. Но у этого нового голоса действительно был какой-то особый тембр, одновременно легкомысленный и страстный.

А еще этот голос помог мне уточнить, какое сегодня число.

В самом деле, я нахожусь здесь целых пять месяцев, и сегодня, по всей видимости, у меня день рождения. Одно странно – почему меня не поздравила сестра? Может, решила, что это ни к чему? Или попросту забыла? Хотелось бы на нее разозлиться, но я не могу. Но все-таки, тридцать лет – не пустяк, такое обычно празднуют. Или я ошибаюсь?

Со стула послышалось какое-то шевеление. До меня донесся мягкий шорох, и я поняла, что он снимает свитер. Он задержал дыхание, просовывая голову через ворот, и слегка запыхтел, освобождая руки от рукавов. Свитер он вроде бы отложил в сторону и снова мерно задышал.

Я напряглась. По крайней мере, мне нравилось думать, что это так. Все живое во мне – то есть только мой слух – вцепилось в новое впечатление как в спасательный круг. Я слушала, слушала и слушала. И понемногу набрасывала в воображении его портрет.

Дышал он спокойно. Наверное, опять заснул. Дождь за окном стучал совсем тихо, и я улавливала, как трется его майка о пластиковую спинку стула. Наверное, он не очень крупного сложения, иначе не дышал бы так легко. Я попыталась сравнить его со своими знакомыми, но мы редко прислушиваемся к дыханию людей. Иногда я слушала, как дышали мои бывшие, если просыпалась раньше их. Некоторые говорили, что это нелепо; как правило, эти надолго не задерживались. Помню одного – он дышал в три присеста; мне это показалось уморительным, но я удержалась от смеха, чтобы его не разбудить. Он тоже вскоре получил отставку.

Вообще моя личная жизнь была довольно беспорядочной. По сравнению с сестрицей романтических увлечений у меня было гораздо меньше, и длились они недолго. Насколько я помню, около десятка. Некоторые совсем короткие, другие чуть длиннее. В данный момент у меня никого нет. Вот и хорошо: не знаю, как повел бы себя парень, узнав, что я в коме. Бросил бы меня сразу или немного выждал? Исчез бы, не сказав ни слова, или, как советуют врачи, пришел бы сказать мне, что между нами все кончено? Ему было бы нетрудно это сделать, он ведь думал бы, что я все равно ничего не слышу. И был бы прав – если говорить о первых четырнадцати неделях. В общем, я одинока и этому рада. Мне и так тяжело слушать при каждом визите рыдания матери – не хочу, чтобы тут рыдал кто-то еще.